Гуманоморфия

Гуманомофрия

Они спрашивают его, глядя на меня. Спрашивают из темноты зала, откуда-то издалека, откуда-то сверху. За лучами прожекторов мне их не видно, зато они меня видят прекрасно. Эти седые волосы, эту аккуратную бороду, клетчатый пиджак и старые джинсы. Они видят мои руки, мои кисти, что я держу также, как держал он. Скрестив пальцы, обводя большими пальцами вокруг друг друга. Левую ногу я подогнул под стул, а правую чуть вытянул вперед, поставив на пятку и слегка покачивая носком из стороны в сторону: он делал точно также, когда сидел перед моей клеткой. Они хотят услышать от меня парочку историй, и я рассказываю им те байки, что он сам записал в дневнике. Они довольны, они смеются. Женщина неподалёку, ведущая, смотрит на меня, точно на идола. Смотрит внимательно, но не видит отличий между мной и им. Ничего не видит – обожание слепит. Она задает глупые вопросы, я даю такие же глупые ответы. Тут меня спрашивают про «Гуманомофрию». Незаконченный роман о существах, так умело имитирующих человека. Кто-то из темноты зала спрашивает, собираюсь ли я его закончить. Я говорю, нет. Тогда он спрашивает, откуда взялась идея. Я говорю, что придумал это, глядя на бабочек в своём саду. Кажется, он сам это писал в своём дневнике: «кора внезапно ожила, поплыла перед глазами, а затем кусочек её откололся, но вместо того, чтобы упасть в траву, полетел прочь, унося с собой это чудесное иллюзорное чувство обманчивой реальности», а затем добавил «посмотреть: мимикрия».

Человек в зале доволен ответом. Благодарит меня, думая, что благодарит его. На этом время подходит к концу, это был последний вопрос. Влюблённая жрица сего представления говорит, что настало время автограф-сессии. Слышу скрип сидений, слышу робкие голоса, смущенный шёпот. Его действительно обожали многие. Кажется, он был неплохим человеком. Даже немного жаль.

На свет выходят первые читатели. Несут его последний завершенный роман. «Великий лжец». Я подписываю первые страницы, желая всем успехов. Кажется, кто-то из них чувствует запах, что идёт от меня. Я ведь давно принял эту форму, конечно, запах становится все заметнее. Кажется, пора возвращаться. Перестаю писать пожелания, оставляю только кривую линию, благо его подпись совсем простая. Когда-то она была сложнее, судя по документам, что я нашел у него дома, но теперь, когда за вечер приходилось подписать сотню своих же книг, он её низвёл до простого раздражённо-нервного зигзага.

Последние обожатели морщили брови и зажимали носы. Даже влюблённая жрица отошла подальше, хоть и не утратила блаженного выражения лица. Надо заканчивать.

Ухожу со цены, прохожу мимо пустых гримёрок, иду к пожарному выходу, который оставили открытым именно для меня. Точнее для него. Водитель уже стоит у выхода из переулка позади театра. Открывает мне дверь, воротит нос.

Я прошу его ехать побыстрее, говорю, что у меня еще дела. Обманываю, дело у меня одно, но очень срочное. Поддерживать облик все труднее, чувствую, как оболочка расходится и мой настоящий запах рвётся наружу, раздражая человеческий нюх. Водитель просит открыть окно, я разрешаю.

Через пять минут машина тормозит у гостиницы. Водитель спешит выйти, чтобы открыть мне дверь, но я останавливаю его и выпрыгиваю из машины сам. Взбегаю по лестнице, спешу через холл к лифту, пытаясь достать ключ из кармана пиджака, но тот зацепился за нитку внутри и все никак не даётся. Забегаю в лифт, там стоит женщина с крохотной собакой на руках. Дверь закрывается, собака начинает рычать. Женщина отворачивается к зеркалу, чтобы не ощущать запах, но от него уже никуда не деться. Собака брызжет слюной, пытается вырваться из рук хозяйки. Да, зверь меня чувствует. Не его, а именно меня. Выдергиваю ключ из кармана, кусок ткани вырывается с хрустом, отчего не так слышно, как разошлась кожа на спине. Запах становится все сильнее - женщина начинает кашлять.

Звонок. Открывается дверь лифта, я выбегаю, держа ключ наготове. Прежде, чем закрываются двери, собака вырывается из рук хозяйки и бежит за мной. Кожа тем временем трещит. Я останавливаюсь у двери, пытаюсь вставить ключ в замок, но руки не слушаются, кожа стягивает мышцы, не даёт нормально шевелиться. Собака лает позади у самых ног. От лица отслаиваются крупные куски стариковской кожи и падают на пол. Собака пытается укусить меня за ногу. Я поворачиваюсь и наклоняюсь точно к ней, показываю настоящее лицо. Собака бежит обратно к лифту, зажимается в уголке у двери, прижав морду к прозрачной и гладкой поверхности. Она скулит.

Наконец, дверь открыта. Подобрав куски кожи с пола, захожу в номер. Снимаю одежду, вытряхиваю из неё то, что успело отойти с концами. Одежду аккуратно складываю на кровати, остатки кожи собираю и уношу в ванную комнату. Водоворот забирает следы моего пребывания в канализацию. В ванной лежит он - распухший, готовый подарить жизнь нашим с ним отпрыскам. Он еще дышит, но уже часто и слабо – его конец близок. Стряхнув последние остатки слоящейся на глазах кожи, я выхожу в спальню, смотрю на вечерний город, лежащий под ночным небом. Открываю окно, предвкушая полёт. Вдыхаю запахи гипнотической тишины.

Слышу шуршание из ванной комнаты. Слышу хруст костей. Заглядываю внутрь. Его тело разошлось на две части, точно переспелый плод, вокруг копошатся крохотные существа – наши с ним дети. Он больше не дышит, он теперь пища для своих же детей. Очень быстро они добираются до костей. А затем обгладывают и их, оставляя только костную пыль, которую я смываю со стен ванны струёй холодной воды.

Они растут на глазах и уже превышают размером ту самую собачку, что бежала за мной по коридору. Я зову их за собой. Они пока не понимают слов, но чувствуют теплоту голоса, чувствуют, что я их не обижу. Мы выходим в спальню, встаём перед открытым окном. Они все стоят чуть позади, задрав кверху мордочки. Они учатся, пытаются понять мир через меня. Я раскрываю перепончатые крылья, закрывая ими окно. Они смотрят и делают то же самое, но их крылья еще совсем небольшие, они тянутся ими во все стороны, пытаясь достичь моих размеров. Не спешите, скоро и вы станете большими.