Harbingers

I

Ночь рухнула на город — так, как случается только летом: бесцеремонно, без прелюдий. Если засекать, закат длился минут семь. Может, и меньше. Язык бы не повернулся назвать это сумерками.

Природа загалдела сверчками и ночными птицами. Асфальт вибрировал, остывая; весь мир как будто выдохнул, тихо-тихо, наслаждаясь долгожданной прохладой после долгого зноя.

За гулом двигателя и музыкой, предлагающей историю о несчастной любви, он практически не слышал собственных мыслей. Это сейчас было совсем некстати. Ему и правда не хотелось думать о работе, о том, что он должен был сделать, а чего ему делать не стоило. Подпевая незамысловатым словам и думая о том, сколько еще километров ему предстоит проехать, плавно вжимая газ и плавно же припуская, он вытеснял этой несущественной ерундой тяжелые и сложные думы.

В глубине души зная, что лишь откладывает свои моральные дилеммы на потом.

Ему нравился этот город. Нравилось рассекать ночью на машине по его улицам — не всегда полнящимся народом, но неизменно освещенным. Нравилось выезжать на полупустую трассу, иногда подбирая голосующих ребят на обратном пути, слушать их истории, поглядывая в глаза этих людей через призму зеркала заднего вида — обычно мутноватые от алкоголя или веществ. Стук подвески, шелест покрытия под колесами, успокаивающая музыка, всполохи света — все это стало теперь таким родным.

Ему нравился этот мир. Нравилась его угловатость, несовершенство. Он, мир, то бишь, выглядел эдаким подростком — необтесанным, незрелым, и в то же время разносторонним и интересным. В нем виделся потенциал, и из точки «здесь и сейчас» не было ясно, каким он станет, когда вырастет.

Ему нравилось наблюдать — и совсем не хотелось разрушать.

Но он был воплощением разрушения.

В этот раз он не собирался брать попутчиков. Он выехал разгрузить голову — бесцельно и беспрепятственно покататься. Не хотелось думать, мучиться вопросами, прокручивать в голове сценарии будущего. Не хотелось изобретать себе отмазки и считать минуты. А хотелось просто проехаться. Слиться с этим городом, с этим миром, с машиной, с дорогой, раствориться в воздухе, растворить его в себе.

Навсегда зашить себя в эту матрицу и больше никогда никуда не бежать и не лететь.

Он понимал, что это невозможно, и все же не мог отказать себе в этой маленькой прихоти.

Музыка стала агрессивнее; сначала он по инерции кивал головой в такт, незаметно для себя поддавая газу, но, когда периферийным зрением заметил, с какой скоростью мимо проносятся деревья, едва видимые в темноте, очнулся. Переключил музыку, чтоб не провоцировала, и начал плавно сбрасывать скорость.

…Совсем немного не успел.

Впереди промелькнуло что-то светлое, точно призрак, запечатленный на старой фотопленке. Затем удар: по лобовому стеклу поползла трещина, а он только и мог, что вдавливать тормоз в пол и слушать визг колес, крутя руль, чтобы не унесло в кювет, и гадать, какому гребанному оленю пришло в голову бежать наперерез несущемуся автомобилю.

Слегка свесившись носом с обочины, он вышел из машины, шепча под нос ругательства. Нужно было сделать то, что делается в таких случаях, а именно — оттащить труп животного с дороги, чтобы другие на него не наехали. Ну, и полюбоваться на тормозной путь своей малышки.

Не очень цензурные слова так и застряли в горле, когда острое зрение выхватило в темноте силуэт, явно не принадлежащий оленю.

Человек. Он сбил человека. Ночью, на трассе.

Женщина лежала абсолютно неподвижно, когда он приблизился неверным шагом. Ее белое платье, из-за которого она так походила на призрака, было оборвано по нижнему краю; под ней по асфальту расползалась лужа крови, и красное пятно, точно агрессивный плющ, взбиралось вверх по податливой ткани.

Она была мертва.

В этом не могло быть сомнений. Он без труда определял такие вещи на глаз, ведь именно на это его взгляд и был наметан: стремительно белеющие губы, неестественное положение головы и тела, глаза, которые с каждой секундой угасали, теряя заложенную в их недрах искру жизни. Удар был слишком сильным, ее было уже не спасти.

Цепенящее чувство, зародившись в горле, стремительно разрасталось, сползая по плечам и позвоночнику колониями пауков. Он замер над трупом, не в силах даже наклониться, поднять руку, прикрыть ей глаза. Она ни в чем не была виновата. Куда-то бежала, возможно, от кого-то?.. И просто попалась на пути ему. Зачем-то — именно ему.

Он знал, что теперь душа несчастной женщины никогда не найдет покоя; не потому, что ее смерть была насильственной, ведь, в сущности, нет. Болезненной она тоже не являлась, это он мог сказать наверняка — она почти сразу умерла и не успела испытать страданий. Причина была в другом.

Пусть он и не хотел этого, пусть убил ее лишь косвенно и по неосторожности… Проклятая рука уже гудела в предвкушении под искусственной кожей, облизывалась почти, точно необузданный зверь — он чувствовал ее голод, как чувствовал всегда, целую вечность до этого.

Вместо рая для мучеников эту женщину, чье бездыханное тело сейчас лежало перед ним, ждало горнило преисподней. В его лице.

Он схватил цепь, что висела у него на поясе для таких случаев, и обернул ее покрепче вокруг запястья, фиксируя руку близко к ноге. Печати трещали под натиском жаждущего души проклятия — противостояние двух этих первородных сил разрывало ему голову, но нужно было держаться. Он достаточно времени хранил свою «диету»; не притрагивался к душам, даже если смерть была совсем близко — а она, конечно, окружала его всегда, куда бы он ни шел. Но ему нравился этот мир. Ему вовсе не хотелось его разрушать.

И так он повторял себе — про себя, потом вслух, точно мантру, стараясь успокоить первобытную тьму, из которой состоял. Но все было тщетно. Проклятие ревело внутри бушующим штормом, угрожая уничтожить его самого, если его потребностям не будет оказано должное внимание.