И мы с тобой обречены

1

Мои дни похожи один на другой - череда унылых часов. Моя жизнь течет сквозь меня, не оставляя ничего - ни в мыслях, ни в сердце, ни в душе. Мне практически нечего написать о  сегодняшнем дне, также  как нечего сказать о вчерашнем, и вряд ли что-то изменится завтра. Каждое утро я встаю около семи. Мне не нужен будильник, многолетняя привычка делает свое дело помимо моих желаний. Я завтракаю – кофе и бутерброд с сыром. Пока шипит кофеварка, а бутерброд успевает зажариться и остыть в микроволновке, я  наскоро принимаю душ. Я не бреюсь: поначалу – было откровенно лень, потом – стало наплевать, теперь я привык… После завтрака я иду гулять. Дохожу до моря, стою на берегу минут десять. Иногда – чуть больше, иногда меньше. Все зависит от ветра, который, порой бывая дружелюбным, чаще гонит меня обратно, к дому. Возвращаясь, я считаю шаги или вспоминаю прошлое. Я предпочитаю первое, но чаще получается - второе. Я одергиваю себя – не для того я сбежал, чтобы возвращаться к тому, что было и кончилось. После прогулки я перекусываю чем-нибудь малосъедобным, типа пиццы. Готовить я никогда не умел, а учиться на старости лет незачем. Кто оценит мои кулинарные таланты? За столом я читаю: еще один маленький плюс одиночества. Я читаю все, что попадается под руку, тут большие залежи книг, сложенных в стопки. Я развязываю каждую неделю новую, что-то отодвигаю в сторону: как хотите, но нуднятина о буднях сталелитейщиков меня не прельстит даже на необитаемом острове. Если мысли принимают нежелательный оборот, если прошлое настойчиво стучится в двери и окна, лезет изо всех щелей, я беру Канта на немецком и кропотливо  перевожу каждую строчку, тщательно составляю корявые слова в не менее корявые предложения, потом правлю, перечитываю. На это уходит много времени, но главное – работа требует сосредоточенности и прошлое отступает, уползает в свою нору. Но в последнее время даже старик Кант  меня не спасает – любое слово может вдруг поджечь бикфордов шнур ассоциаций и тут же вспыхивает, взрывается, причиняя боль, вскрывая старые раны: Женя…

Вчера я сдался - я должен выпустить на волю своих демонов. Я должен записать все, что случилось, и, возможно, тогда я смогу смириться с добровольной ссылкой, на которую сам себя обрек.

Вечером, когда небо стало свинцово-серым, я сел за стол, включил основательно запылившийся лэптоп и... просидел полтора часа, пялясь в белизну вордовского листа. В сердцах хлопнув крышкой компьютера, я отправился спать, но мной уже завладело желание поделиться своей болью хотя бы с бездушным агрегатом, и вот сегодня я снова сел за стол и начал печатать. Я стирал написанное пару раз и, возможно, сотру еще не раз. Но я начал - и это главное. Мои воспоминания оживают, оживляя и меня. Мне очень больно, но впервые за долгое время я чувствую, что живу...

Сколько всего ненужного, лишнего хранит память! И как иногда трудно выколупать из всякого хлама: чужих лиц, случайных фраз, поверхностных впечатлений, то важное, что думалось – не забыть никогда.

Я вспоминаю, точнее пытаюсь досконально восстановить в памяти нашу первую встречу с ней и не могу. Вместо этого почему-то – к чему? – я вспоминаю, как мчался на скоростном экспрессе из Санкт-Петербурга в Москву, как разглядывал пассажиров – гомонящую компанию молодых людей и девушек. Я помню даже, что захватил с собой в дорогу Камю, но никак не мог сосредоточиться на тексте. Я помню, как ворчал встречающий меня сын, по привычке сетуя на дождь, который я привез из мартовского Питера. Я могу почти дословно восстановить наш с ним разговор, который касался открытия представительства нашей  фирмы в Москве. Почему? Зачем? И почему,  вспоминая, как он представлял  мне ту, которая впоследствии перевернула мою жизнь, я ничего не почувствовал? Почему сейчас с трудом припоминаю, как пожал ее ладонь, кивнул и поспешил дальше – знакомиться с другими сотрудниками. Вроде, на ней был серый костюм –   подобные носит почти весь «офисный планктон». И прическа… тогда, кажется, волосы она убирала, туго стягивая в безликий пучок… Да… кажется так… Она, Женя, Женечка, а тогда Евгения Владимировна  ничем не поразила меня. Я  не застыл в изумлении, не было откровения свыше: «вот оно, то единственное, то, что ты так долго ждал». Потому ли, что и не ждал и верил, что моя жизнь близится к концу, а значит, ждать чего-то нового попросту глупо, а может, давным-давно решил, что все истории любви, страданий, переживаний – выдумки, и в жизни все значительно проще, скучнее и серее?  Я не знаю. Живя здесь, на берегу Балтийского моря, вот уже несколько месяцев я тщетно ищу ответы на эти и другие вопросы. Тщетно. И  даже ответив на них, я уже ничего не смогу изменить…

Следующий мой приезд в Москву был не столь радужен. Я подозревал – чуял, анализируя наши телефонные разговоры, что что-то у Вадима не ладится и, сославшись на необходимость посетить выставку, приехал в столицу. Вроде ничего не изменилось, и сын бодро рапортовал об успехах, но… слишком бодро он докладывал, слишком старался показать, что все хорошо.

Возможно, плюнь я на свои подозрения в этот момент, и все пошло бы по-другому, но кто из нас умеет предвидеть будущее? Я фактически напросился на совещание и, глядя со стороны, как нервно-неровно проходит это, в общем-то, рутинное мероприятие, еще более утверждался в своих подозрениях – что-то было нечисто. Я дал возможность Вадику рассказать о своих проблемах, но он возмутился: «Ну что ты, пап! Все у нас замечательно! Ты сам слышал отчеты!». Слышал, да только что мне цифры? И я решил действовать в обход: завести в филиале собственной фирмы крысу.  Почему нет? Все же во благо!