И снова это молчание

VI

Я откупорила бутылку вина, поставила пластинку и завела граммофон. Гостиную наполнил бархатный голос Мистенгетт. Шёл дождь, сильный, ровный и настойчивый, он создал в доме атмосферу холода и неуюта. Растопив камин, я протянула к огню руки, чтобы отогреть их – и это в сентябре месяце!

Музыка, треск поленьев, шум дождя за окном усладили мой слух, в голове зашумело от вина. Волнение отступило, слёзы высохли, сердце успокоилось. Не было ничего, чтобы могло бы уберечь меня от неотвратимо надвигающейся развязки.

Жанна ушла сразу после ужина, бросив на меня обеспокоенный взгляд.

«Всё ли в порядке, дитя?» – спросила она, и мне пришлось против воли улыбнуться и солгать. Снова солгать. Прежде я не выносила ни молчания, ни лжи, но для юных и горячих сердец, каким было и моё, настали нелёгкие времена. Великие заблуждения и смерть царили повсюду. Ложь и вынужденное молчание.

На смену отчаянию пришло смирение.

Накинув на плечи шёлковый платок, я выглянула в окно. За домом был сад — сейчас облитый лунным светом — и чернеющий вдалеке лес. Если мне суждено раз и навсегда покинуть родные края, исчезнуть, словно меня никогда и не было, то разве так трудно было небу повременить с дождём, а дню – с закатом? Почему бы осеннему вечеру не дыхнуть в мою сторону ласковым теплом? Почему бы розам снова не распуститься, а листве опять не зазеленеть?

По-прежнему не было слышно ни канонады хлопков петард, выпущенных в честь праздника, ни раскатистого грома взрыва. Я знала – это недобрый знак.

Нельзя быть связанной солидарностью с пленной страной и в то же время сочувствовать тем, кто её пленил. Эта пугающая раздвоенность, смятение чувств всегда приводили к трагедии. Я понятия не имела, откуда мне было это доподлинно известно, может быть, из книг, а, может быть, потому что всякая женщина, даже самая молодая, обладает кошачьей догадливостью.

Я отошла от окна и поставила пустой бокал на стол. Как хорошо, что Жанна ушла. От её проницательного взгляда ничего бы не укрылось. К тому же, она тоже обладала той самой догадливостью. Она бы мигом меня раскусила и выудила все ответы.

Когда я вышла в тёмную прихожую, пахнущую погребом, послышался шум подъезжающего автомобиля, затем тихий звон шпор. Раздались знакомые, неровные шаги.

– Доброй ночи, Бруно, – я услышала глухой, с певучей интонацией голос Хеглера и юркнула обратно в гостиную.

Рокот двигателя стих. Я впилась пальцами в ладонь.

Он не собирается везти меня в комендатуру для допроса?

Хеглер распахнул дверь, прошёл по коридору и, наконец, остановился на пороге, такой прямой и чопорный, что я невольно усомнилась, тот ли это человек был передо мной. Он стоял, слегка расставив ноги, с безжизненно опущенными вдоль тела руками и с таким холодным, предельно бесстрастным лицом, что, казалось, будто бы его покинуло всякое чувство.

Затем глаза его ожили, они задержались на мгновение на граммофоне, а после остановились на мне.

– Кто-то установил в машине постовых бомбу, – будничным тоном сообщил он. – Рядом с пороховым складом.


Я прижала руки к груди.

– Налейте и мне вина, – попросил Хеглер. Он снял с себя фуражку, плащ, а затем разложил их на кресле напротив камина.

Я сходила на кухню и вернулась оттуда с новым бокалом. Разлив вино, я выдвинула стул и бесшумно опустилась на него. Он сел рядом.

– Вы знали. Вы всё знали, – я расслышала в его тихом голосе ту же обреченность, какую испытывала сама ещё несколько минут назад. – И пытались предупредить меня. Зачем?

Взгляд его на этот раз с нежностью и отчаянием скользнул по моему лицу.

– Я не хотела, чтобы вы умерли.

Во рту у меня кислило от вина.

Хеглер пригубил из бокала.

– Моя жизнь имеет для вас ценность?

– Жизнь каждого имеет ценность, – ответила я.

Его лицо вдруг озарилось каким-то светлым чувством. Он мягко рассмеялся:

– Ну, разумеется.

Я не могла оторвать от него глаз, будто бы прежде зрение подводило меня, потому никак и не удавалась хорошенько разглядеть нашего гостя.

Хеглер чувствовал мой взгляд, это было заметно по той напряженности, которая владела им. Он оглядывал гостиную, освящённую светом огня и одинокой керосиновой лампы, оставленной мной на столе. Лёгкая улыбка говорила об удовольствии, который доставлял ему этот осмотр.

Воцарившееся молчание впервые казалось естественным и уютным. Но именно сейчас я не могла смириться с безмолвием.

– Что теперь будет? – наконец я задала вопрос, мучивший меня с момента его ухода.

Хеглер осушил бокал и потянулся к бутылке, собираясь налить себе ещё. Он невольно коснулся рукой моего плеча, и я не испытала прежнего отторжения, даже не вздрогнула.

– Режим ужесточат. Возобновят обыски, станут обещать награды за доносы, – ответил он. – Вы испортили нам праздник сегодня.

Я фыркнула и отвернулась.

– Я провёл весь вечер в комендатуре, затем вымок под дождём, – продолжал Хеглер. – Но здесь тепло, есть вино, играет музыка и рядом сидит подходящий партнёр.

Я взглянула на него с недоверием.

– Партнёр для чего?

– Для танцев, разумеется, – уголки его губ дрогнули. Он поднялся с места, и стул с тихим скрипом отъехал назад.

– Вы в своём уме, месье? – спросила я, игнорируя протянутую мне руку. – То, что я сказала вам днём… это была неправда.

– Я знаю, – серьёзно ответил он.

Я поднялась следом.

– Тогда почему вы не допрашиваете меня?

– Мне не хочется знать того, что вы можете сказать. Я хочу позволить себе эту слабость.

– Непозволительную слабость, – прошептала я, вложив свою взмокшую ладонь в его.

Он медленно вывел меня в середину комнаты, сделал шаг навстречу, и я сквозь ткань платья ощутила прикосновение металлической пряжки к своему животу.

– Давайте ненадолго забудем обо всём? – предложил Хеглер, качнувшись в сторону. Я последовала за ним, не смея оторвать взгляд от его плеча. – Притворимся обычными мужчиной и женщиной. Кто это так поёт?

– Мистенгетт.

– Она хороша.

Хеглер прижал меня к себе теснее. Я, наконец, подняла голову, а он опустил свою. Наши лбы соприкоснулись.

– Вы можете себе представить, что однажды война закончится, и вы увидите меня на пороге, одетым в штатское? Сначала вы меня даже не узнаете. И очень удивитесь, когда я напомню вам о том, что я тот самый офицер, что жил у вас летом сорок первого. Можете себе это представить?

– Нет, – честно ответила я.

Он вздохнул.

– Меня зовут Арно. А ваше имя мне известно, хотя вы вряд ли позволите мне так обращаться к вам.

Я ощутила его тёплое дыхание на своём лице. Ни один вечер не был столь прекрасным и располагающим к любви, как этот. Моё прежнее молчаливое тяготение обратилось чувством, которое связывает влюблённого мужчину и принимающую любовь женщину. И меня пугала эта связь, потому что подспудно я чувствовала её крепость, её неразрывность.

Я вновь боялась Хеглера, боялась его взгляда, каким он смотрел на меня. Во мне ещё не было той извращенности, благодаря которой страх оборачивается сладострастием.

– Вы можете называть меня по имени.

– Потому что мы притворяемся?

– Да.

– Как вы бледны, – обеспокоенно и нежно сказал Хеглер. – Я вас пугаю?

Как он узнал? Вероятно, виной этому было то согласие чувств, что объединило нас в танце.

– Астрид, – выдохнул он, а затем повторил ещё тише, как затаённую молитву, не предназначенную для чужих ушей: – Астрид. Астрид!

Я отстранилась, чтобы взглянуть на него, и в это самый миг Хеглер поцеловал мои сомкнутые губы.



Отредактировано: 30.11.2017