Идеальная мелодия

1

Глава 1

Тишина. Окна не пропускают ни звука снаружи. Это сводит с ума.
Вскакиваю, чтобы открыть их, впустить в комнату неочищенный, грязный, наполненный вредными примесями воздух вместо идеально чистого, искусственно отфильтрованного учеными. И хотя здесь, в нашем скромном поселении, ученых и не сильно почитают, только они позволяют нам прожить чуть дольше, чем мы бы протянули, ежедневно вдыхая лишь испорченный воздух испорченной человечеством планеты.
Задвижка старого окна поддается нелегко - все же оно ставилось еще моим дедом - но поддается, пропуская в комнату запах мокрой земли и асфальта. Чуть мелодичный стук капель заставляет меня прищуриться, и я чувствую, как голова наполняется странным ритмом, едва знакомым, но невероятно приятным.
- Мелоди! - кричит мать, сопровождая призыв характерными позвякиваниями кастрюль. - Обедать!
Я не хочу закрывать окно, не хочу рвать связь с окружающим миром, но нельзя оставлять его так. Мы и так недолго живем, нельзя еще больше портить наш организм, надо спрятаться, запереть все окна, запереться изнутри самого себя. Как же надоело!
Бесшумно прохожу по холодному кафельному полу коридора, медленно опускаю ручку двери и заглядываю на кухню…
Мои родители - со стороны обычные люди, спокойно проживающие свою жизнь вдалеке от больших городов и излишков цивилизации - вовсе не казались обычными, когда попадали в привычную среду. И для каждого из них эта среда была своей.
Отец мерно выстукивал что-то молотком по стальным пластинам. Звук получался весьма раздражающий, будто одно из чудовищ детских сказок царапало когтями собственную чешую, но ему почему-то нравилось. Наверное, он и был таким чудовищем – странным, отрешенным, замкнутым в себе и своих переживаниях. В детстве эта его сущность мне нравилась едва ли не до безумия. Но время шло, однотипные звуки приедались, а новых он, казалось, изобрести не мог.
Да и мать моя тоже не могла создать ничего выдающегося, насколько я помню. Только всегда возилась в маленькой, вечно запертой и запретной для меня клетушке. Что она делала там, я могла только предполагать лет до десяти. Но ровно в десять, в очередной мой день рождения, понимание само пришло вместе с новой целью существования и новой иллюзией уникальности.
Искусственный шум в нашем доме имитировал пение давным-давно погибших из-за радиации и прочей дряни птиц. По крайней мере, так говорили мне родители, а им так говорили их. И в этом пении чувствовалась едва ли не идеальная гармония звуков, идеально сменялись звуки, идеально звучали ноты. Ни один из инструментов нашей деревни не смог бы передать более совершенный звук.
Жаль этого не понимают даже старейшины.
Синтетическая пища - единственный способ прокормить разросшееся, но уничтожившее всякую агрокультуру население - казалась мне прекрасной, но мои родители - истинные приверженцы нашей секты, всегда говорили мне, что прежде было лучше.
Это едва ли не было их девизом - прежде было лучше.
Надоели.
За столом царит гнетущая тишина, даже "птиц" выключили, дабы насладиться пищей в окружении "идеальных звуков". И возможно, будь эта тишина полной, а не прерывалась бы мерным постукиванием вилок о потрескавшееся стекло тарелок, она и была бы идеальной. Но приходится мириться с тем, что ее портят. Но невозможно, невозможно терпеть то, как они портят своими глупыми предрассудками природное течение звуков, пусть и созданное искусственно. Они все портят.
Наверное, так думают все подростки - по крайней мере, многие мои друзья полагают так же. Они смеются и веселятся, пряча в глубинах своего сознания одну лишь великую мечту - увидеть другой мир, в котором пусть и существуют иные строгие правила, но они не столь церемониальны и более логичны.
Ах, как бы я хотела оказаться в мире логиков.
- Мелоди, ты уже выбрала, на каком инструменте будешь играть на церемонии посвящения Виолы?
Почему же стоит мне только подумать о том, как все это раздражает меня, как они вновь и вновь напоминают мне о моих обязанностях?
- Нет. Не хочу играть.
И начинается уже привычный разговор. И только я знаю, что он последний в своем роде.
- Ты не должна думать, что это плохо. Музыка - наша жизнь, Мелоди. - говорит свою коронную фразу мама. И в ее пользу лишь то, что голос ее совершенно восхитителен. И недаром она одна из ведущих певиц нашего скромного поселения, находящегося в заброшенном городе, но странно принижающе именуемого себя деревней.
- Послушай, милая, тебе обязательно придется однажды сыграть при всех. Не стесняйся этого сейчас, у тебя ведь неплохо получается. Вспомни, ты же чудесно играла на кастаньетах, - уныло убеждает отец, покашливая почти после каждого слова.
И они едва ли не накидываются на меня, захлестывая меня волнами своей странной речи, говоря обрывками фраз и заканчивая их друг за друга, будто создавая волнующееся море.
- И не беспокойся ни о чем ином, кроме музыки - ведь она важнее всего. И...
- Гармония звуков.
- Обретение идеальной мелодии...
- Цель нашей жизни, - наконец заканчивает мать, устремляя на меня взгляд, полный неоправданных надежд и долгих лет разочарованных поисков того, чего найти невозможно.
И я вскакиваю и убегаю, надеясь, что это хоть как-то мне поможет укрыться от их глупости, укрыться от их предрассудков.
Стены комнаты взирают на меня своей бесконечной белизной, будто пытаясь успокоить, вселить уверенность в то, что все можно начать с белого листа. Но я знаю, что мой лист уже испорчен. Испорчен этой злосчастной татуировкой-меткой на шее, которую не прикроют мои короткие волосы, которые ничто не прикроет, потому что я такая же, как мои родители, уже изнутри.
И снова я открываю окно и выпрыгиваю наружу, заранее зная, кто поджидает меня на улице.
- Лира, - неуверенно зову подругу, оглядываясь по сторонам, дабы убедиться, что никто нас не увидит. Дождь - грязная теплая вода - неловко, будто извиняясь, щекочет меня своими каплями. Мелодичный их стук вновь наполняет меня нелепой верой в то, что все получится, в то, что все сегодня пройдет хорошо.
На шее - темно-синий плотный платок - закрывает метку сектанта. В руках - рюкзак с заранее заготовленными консервами, сменной одеждой и обувью, необходимыми на первое время предметами гигиены и кастаньетами.
Как жаль, что мои родители не понимают, как важна гармония. Как жаль, что никто этого не понимает.
Лира выползает из полуразвалившегося деревянного сарайчика, изгрызенного дождями и ветрами до чрезмерно дырявого состояния. И она, видимо, тоже готова к побегу. К заранее запланированному и идеально рассчитанному побегу из старого города в мир, населенный удивительными людьми, для которых не существует музыки, не существует искусства, а существует лишь логика, великая и всеобъемлющая логика, поработившая их сознание и сделавшая из них идеальных ученых, идеальных рабов.
Нас никто не проводит, мы ни с кем не попрощаемся, даже солнце не осветит нашего пути.
Пора бежать.
***
Лектор - тщедушный старичок, спрятавший свое бессилие в строгий костюм, оправив его дорогими очками и заперев все свое человеческое в недрах гигантской вычислительной машины - еще раз прокашлялся, надеясь таким образом вернуть себе давно пропавший голос, и сипло приступил к долгожданной речи.
- Как известно, будущее Земли ныне находится не просто в опасности - оно под угрозой исчезновения. А вместе с будущим, как вы понимаете, исчезнем и мы, те самые преступники, что и довели Землю до нервного истощения. Нам необходимо что-то менять. Возможно, предпринятые на данный момент меры способны так или иначе облегчить образовавшееся положение, но они не позволяют прийти к единственно необходимому выходу - Земля - колыбель человечества, и оно не обязано погибнуть в ней, так и не достигнув необходимого уровня развития. Мои работы, - он судорожно защелкал дрожащими руками по клавишам компьютера, не в силах найти необходимые документы, - позволят... обрести... новую цель человечеству! - наконец, договорил он, победно размахивая руками в сторону заработавшего слайд-шоу. - Я всего лишь прошу вас присоединиться ко мне, а не отдавать все силы ученых на экологию. Я ничего не имею против этой науки, но она лишь помогает устранять симптомы, но не борется с главным заболеванием Земли. Она не даст нам долгосрочного прогноза, не спасет нас и наших потомков.
Ходили слухи, что профессора Игниса давно уже порываются отправить в отставку и даже в ссылку - он так любил красочные выражения, так странно сравнивал действительность с недействительностью, говорил такими странными словами и оборотами, что его несложно было заподозрить в связях с сектантами, вроде меломанов или художников, как сами же они себя и называли. Однако, пока не обнаружены доказательства, никого нельзя наказать. Даже этого старого безумца. Тем более этого старого безумца.
В противовес всем его странностям всегда выступала его поразительная гениальность, спасительная мощь его идей, способных изменить жизнь целого мира.
Как бы то ни было, я не собирался принимать его слова близко к сердцу - моя цель кардинально иная. Я должен законспектировать его речь, чтобы получить зачет по практической экологии. Я полагал весьма необычным тот факт, что вынужден для этого присутствовать на речи ученого, не имеющего ни малейшего отношения к экологии, и более того, считающего данную науку чрезмерно малозначимой для существования мира. Но теперь, постепенно вникая в его малонаучную речь, более напоминающую выступление очередного проповедника, призывающего отказаться от науки во имя великого искусства, я понимал, зачем я здесь. Никогда прежде мне не приходило в голову, что есть настолько альтернативные способы сохранения Земли.
Зазвонил телефон. Неловко. Приходится вскочить с привычного места и выбежать за дверь, под укоризненные взгляды серьезных ученых. В такие минуты мое самоуверенность всегда исчезает, уступая место жуткому страху.
- Нас привыкли держать в страхе, как рабов, как рабочий скот, который зачем-то спасает планету, жизнь на которой давно уже превратилась лишь в дешевый театр, - почти кричит лектор, подвергая себя смертельному риску со стороны правительства. - Театр рушится, но это не значит, что и его актеры должны умереть. Спасение совсем рядом, спасение в тех космических кораблях, что отправляются за полезными ископаемыми на другие планеты - ведь мы истощили свою. Спасение в нас самих!
Заслушавшись, я чуть не забываю ответить на звонок, но в последнюю минуту успеваю нажать надлежащее количество клавиш в надлежащем порядке, подтверждая тем самым свою готовность начать разговор.
- Стивен, дорога в зону К через зону H закрыта, - говорит мне робот-справочная, настроенный специально для сообщения информации, помогающей сократить драгоценное время хотя бы на передвижениях по городу, - Логичнее пролететь через J.
И хотя робот не обязан говорить мне причину, я сам же и прошу ее.
- Запрос на дополнительную информацию, код 2319, - аппарат странно светится, на несколько секунд погасает, а потом отвечает мне ровным механическим голосом:
- Запрос подтвержден, - еще несколько секунд молчания, прерываемого сильным голосом диктора, которого пытаются перебить правительственные службы, уже вбегающие в зал с заднего входа, - Запрет на выезд из района H, в связи с попыткой членов секты меломанов войти в город.
Машина замолкает, а я, нахмурившись смотрю на нее. Странно это - меломаны уже давно не высовывались за пределы своих уютных поселений, что же им теперь нужно? Время ведь и так не спокойное.
Крики усиливаются и я, вновь пробираясь в зал через тяжелую стальную дверь, понимаю, что очевидно пропустил все самое важное.
Служба контроля за логичностью уже обступила профессора Игниса, не позволяя ему сделать ни шага. А он только пытается дрожащими руками удержать портфель и убедить себя, я полагаю, в том, что расстрел - безболезненно.
Всех разгоняют полицейские в уродливых черных масках, закрывающих их лицо. Угораздило же меня здесь оказаться.
Но я не собираюсь препираться с властями - я спокойно выхожу на улицу, надевая респиратор, чтобы не надышаться гарью, и двигаюсь к остановке автобуса, выбирая попутно самый короткий путь - по гипотенузе.
Но выбирают его не все, тем самым подвергая сомнениям свою полноценную принадлежность к логикам.
Автобус должен подлететь через 4 с половиной минуты, если я все верно рассчитал. А я не ошибаюсь.
Пока его нет, появляется немного совершенно свободного личного времени, которое я и трачу на самое любимое свое дело. В некоторой мере мне часто стыдно признавать, на что именно я его трачу, но... Я рассчитываю возможные способы интегрирования различных функций. Сегодня мне предстоит серьезно поработать над тем, что я часто не могу сосчитать в уме первообразную некоторых поистине простейших функций. При мысли об этом мое лицо заливает краской, я и неловко опускаю глаза в пол, на серое, как все кругом, дорожное покрытие.
Мир, поглощенный асфальтом, - приходит мне в голову нелепая фраза, которую я сразу же выбрасываю, чтобы случайно не стать таким же, как стал Игнис. Вряд ли теперь есть смысл называть его профессором.
Бережно отмеренные 4 с половиной минуты проходят, а ничего предсказанного не происходит. Я напрягаюсь - я все верно рассчитал, что-то пошло не так не по моей вине. У меня закончились идеи по поводу интегрирования, я хочу домой, я хочу выспаться наконец-то, хочу забыть, что сон стал дороже пищи, хочу забыть, что должен спасать Землю наравне со всеми прочими ее жителями, кроме, разве что, сектантов.
И эти мысли тоже требуется незамедлительно выкинуть из головы, что я и делаю.
Ветер становится все сильнее и разносит пыль по пустующей улице. Хорошо, что я не забыл респиратор, а то совсем было бы плохо.
И снова звонит телефон.
- Скоро? - только и спрашивает мать, которая никогда не проронит ни единого лишнего слова.
- Автобус задерживается, а привычная дорога закрыта. - Максимально кратко отвечаю и я. Тратить время на длинные речи запрещено.
- Да, меломаны, - чувствую, как мать кивает на той стороне телефона. - Жду.
И отключается. Оно и к лучшему, и так много поговорили.
- 2319, запрос, 2319, запрос, 2319... - несколько раз повторяет аппарат, а затем выдает, наконец, - Автобус по линии "В" приближается.
И это прекрасно. И хотя улыбки тоже не в почете, я легко улыбаюсь, ведь скоро я буду дома. В самом логичном для меня месте.
***
Я так хотела верить в то, что нам повезет.
Но нам не повезло, конечно же.
Еще когда мы услышали далекие, но отчетливые шаги, приподнимающие, наверное, миниатюрные облачка серой, как небо, пыли, мы это поняли.
Тогда шел второй день после нашего побега из дома. Наверное, нас уже хватились, но это не могли быть наши соплеменники.
Это была правительственная служба, созданная для борьбы с нежелательными элементами, вроде нас.
Горько понимать, что ты и не человек даже, а так - элемент.
Мы входили в город, в муниципальный район H, как гласила потертая вывеска. И порядочно нервничали уже только из-за этого - ведь никогда прежде здесь не были, и знали о городе лишь по сказкам, рассказанным родителями, да книжкам, которым исполнился далеко не один десяток лет.
Лира попыталась спрятаться на крыше заброшенного гаража, и, несмотря на то, что я всеми силами пыталась остановить ее, буквально умоляла ее идти дальше, она настояла на своем. Она наигранно смеялась, пытаясь скрыть весь свой безграничный страх за легкой маской веселья. Но маска не подходила к ее лицу, даже идиот увидел бы, что она напугана.
Она спряталась, а я поспешила войти глубже в город, смешаться с толпой, притвориться обычной. Я понимала, как тяжело это осуществимо, понимала, что я буду белой вороной на фоне логиков, но не нарушила своих намерений. Я бежала вперед, по пыльной мостовой, по тропам, которые забыли так давно, как давно видели в последний раз живую птицу, задыхаясь в пыли, которой было имя человечество.
Я спаслась.
А где теперь Лира?
Могу только сказать, что слышала истошные крики, прорезающие всю иллюзию спокойствия того идеального вечера. И рев сирены полицейской машины, жужжание воздушных служб, пытающихся отыскать меня в лабиринтах заброшенных улиц.
Но все прошло, я спаслась. Только это должно меня теперь тревожить, а не то, что случилось прежде.
Но ведь это я виновата в произошедшем. Это именно я подговорила Лиру сбежать со мной, именно я убеждала ее в том, что за переделами поселения меломанов нам будет лучше, что новый мир откроет нам свои потайные уголки, научит нас радоваться не только красивым звукам, но и чему-то иному.
Но я обманула нас обоих. В этом мире нет ничего прекрасного и звучного. Да и что может быть прекрасного в мире, в котором все порабощено логикой, в котором искусства находятся по запретов, в котором людей, пытающихся хоть на шаг отступить от привычной доктрины логичности, незамедлительно расстреливают, опасаясь, что зараза вольнодумности распространится на еще спокойных землян.
Но поздно что-либо менять - все тщетно. Люди сами загнали себя в угол. Неужели этого не понимает верховное правительство? Почему та шайка политиков, что решила возглавить этот отвратительную тиранию, делает все хуже и хуже и вовсе ничего не исправляет?
И я прячусь в чьей-то давно заброшенной квартирке, разбивая консервные банки об острые углы стола, так как, убегая из дома, совсем не подумала о консервном ноже, и понимаю, что совершила самую великую ошибку в жизни.
И уже ничего не исправить, потому что пути назад нет – только вперед. Или правительство поймает меня, или жители поселения заставят отречься от религии и выбросят из деревни. И потому намного проще сидеть в четырех серых стенах серого дома.
Но если приглядеться, то можно понять, что не такой уж он и серый...
И я встаю, бесшумно двигаюсь по пыльному полу, приближаясь к стальному, серому от пыли и металла столу. Бережно тяну на себя ручку его шкафчик, надеясь обнаружить в нем что-нибудь интересное. И в самом деле - стопка бумаг открывается моему взору.
Они давно уже растрепались, давно потеряли свое значение и даже свои слова, сохранив лишь непонятные значки, но все еще остались бумагой - настоящей бумагой, о которой лишь легенды и остались в нашем цифровом мире. И неудивительно - деревья нынче слишком дороги, чтобы тратить их на бесполезную бумагу. Оборачиваю бумаги в пакет, припасенный в рюкзаке для важных случаев, и аккуратно в него же все и убираю. Теперь, если я умру, то хотя бы буду знать, что обладала чем-то удивительным.
В руках сжимаю ничем не исписанный кусочек бумаги, наслаждаясь тем чувством, что вызывает во мне прикосновения к ее шершавой поверхности.
В других ящиках стола пусто, во всей квартире не осталось ничего, кроме этой стопки бумаг, кажется. Только запылившаяся и проржавевшая мебель еще сохранила свои позиции. Наверное, если бы мебель могла что-то чувствовать и запоминать, то наверняка рассказала бы много чего удивительно об этой квартире и ее жителях.
В серой пыли вывожу пальцами фигуры, пытаясь представить себе, что они здесь делали. Вот маленький мальчик с чем-то играет, вот девушка поет, сидя на этом погнутом сером стуле, вот старик что-то говорит, стоя на этом крохотном постаменте, но представляя, что он огромен и велик, что и сам старик огромен и велик, что речь его возымеет великое влияние на будущее целого мира.
Но всего этого не было, все это я просто витиевато стираю пыль тонким пальцем с металлической поверхности давно забытого и обиженного судьбой стола.
И я забываю о своих бедах, я наслаждаюсь тем, что могу что-то представлять, могу фантазировать, могу вспоминать то, чего никогда не было, могу проживать не одну жизнь, а разом множество, могу менять что-то внутри себя.
И когда все, кажется, совсем успокоилось, я вновь гляжу в окно, надеясь увидеть за ним нечто важное, нечто прекрасное, но ничего не вижу, только бесконечную серость.
Мир такой серый, бесчувственный, беззвучный и отвратительный, он наполнен только мрачной тишиной, в нем не осталось больше жизни. Прежде было лучше...
***
Гляжу в идеально ровное и чистое окно автобуса и думаю...
А что сталось бы с человечеством, если бы не та война?
Четвертая мировая. Весь мир уже испытал и оценил всю разрушительную мощь ядерного оружия. Уровень радиации и так уже основательно подскочил, но ученые не останавливались, они всё совершенствовали смертоносность, всё пытались создать совершенное оружие. И создали его.
То, что уничтожило окружающую среду, то, что заставило погибнуть почти всё в природе, то, что заставило людей на несколько десятков лет укрыться в подземных городах, в бункерах и пещерах, укрываясь от смертельной радиации и от того, что разрушенная атмосфера не могла более спасать от солнечного излучения. Планета превратилась в огромную теплицу, на которой бушевали невероятные грозы, на которой солнце стало страшнейшим оружием, на которой все причиняло лишь страдания.
И пока все прятались, именно экологи нашли выход. Секретный проект, спасший нашу цивилизацию от смерти. Но не от перенаселения и нехватки пропитания.
Однако, около 200 лет назад команда ученых всех профилей под кодовым именем "Стелл" разработала, казалось бы, гениальный план - в связи с тотальным загрязнением окружающей среды, перенаселением и нехваткой пищи, наложить сначала негласный, а затем и узаконенный, запрет на искусства, оставив развиваться лишь науку.
И если не было особой нужды запрещать письменное творчество - почти все языки ассимилировали в один, интернациональный, а малые группы людей, сохраняющих индивидуальность своих родных языков, постепенно все редели, то изобразительное и музыкальное - стоило уничтожить.
Нет смысла и логики в стихах. Что с того, что автор выразил свои эмоции в странных словах, описывающих не эти явления. Зачем менять значения слов, если они предопределены историческим развитием, если они имеют свое значение, в конце концов. Иное дело, бесспорно, устоявшиеся выражения. Но их немного и они уже обрели свое неправильное и нелогичное значение навсегда, и ничто этого факта не изменит. Никто больше не хотел ворочать словами, никто не пытался передать свои эмоции посредством слов. Выражений и так хватало.
Искусство речи отмерло. Да и зачем оно нужно, если только тратит наше время. За ним наступила очередь музыки. Все музыкальные инструменты были уничтожены, все записи были стерты, все мысли и напоминания о музыке были жестоко выдраны из того, что осталось из умирающей науки истории. Ведь оставалось место только точным, естественным наукам и не было места никакой вычурности. А звуки только мешали бы сосредоточиться на важных аспектах будущей жизни на полумертвой планете.
И правительству на долгое время удалось уничтожить и предать забвению музыку. До тех пор, пока не появилась девушка, имени которой я теперь и не припомню... Я только знаю, что она существовала и что создала собственную секту, дав ей имя "меломаны" - те, кто любят музыку. И знаю, что секта эта существует до сих пор, скрываясь по заброшенным городам и тратя бесценное время на бесцельные поиски "идеальной мелодии". Говорят, что она приносит высшее наслаждение, позволяет забыть все горести и страдания, меняя все вокруг к лучшему. Но никто никогда не слышал этой мелодии.
И почти никто, кроме горстки фанатиков не верит ныне в то, что она существует.
Вслед за музыкой, уничтожили рисование и скульптуру. Картины сжигались, музеи взрывались, все, что казалось прекрасным и еще существовало, уничтожалось.
Я говорю то, что вычитал в свое время в учебниках новейшей истории, пока и ее не запретили, решив, что она слишком распыляет наши умы на ненужные науки, погружает нас в прошлое, вместо того, чтобы готовить к великим свершениям в будущем. И я согласен - нет нужды обращать внимание на прошлое, когда перед нами стоит важная проблема спасения будущего.
"Будущее за экологами!" - сказал мне простой черно-белый плакат, промелькнувший за окном. В сером мире и на плакаты нет смысла тратить краски. Красок не должно быть - лишь оттенки серого, в крайнем случае - синего. И вправду, зачем они нужны, если ни на что не влияют? Единственным инородным цветом является лишь сам человек. Но все люди ходят с одинаковым оттенком кожи - никто уже более 200 лет не подвергает себя воздействию прямых солнечных лучей, а использовать специальные лампы, прописано только тяжело больным, и их цвет кожи считается очень вульгарным.. И когда я смотрю на свою кожу, я не могу подобрать слова для описания ее цвета и чувствую, как что-то внутри меня недовольно падает.
Я думаю нелогично.
Автобус подлетает к необходимой остановке. Выхожу. Респиратор можно не надевать - ветра нет, идти недолго.
Немногочисленные люди, идущие мне навстречу, куда-то спешат. Спешат, потому что по-другому просто не умеют. Невольно и я ускоряю шаг. Быстрее.
Небо заволокло тучами. Дождь не прогнозировали. Странно. Вызываю справочную, код 2319.
- Нет сигнала, нет сигнала, - чуть заикаясь, проговаривает машина. - Обратитесь позже.
Помехи. Как и всегда перед грозой.
Серые люди сменяются серыми людьми. Они одинаково одеты - так же, как и я - обычно, серо, привычно - серые штаны, серая рубашка, серые туфли, серые шляпы. Все они носят шляпы, потому что без них ни уже не будут полноценными членами этого общества. Да, это, действительно, так.
И я тороплюсь. Тороплюсь на ужин, чтобы порадовать родителей ненужной им информацией. Я спешу, как и все они.
Пока не спотыкаюсь, переходя с наземного уровня A к высотному F, об неловко высунувшийся из-за плитки край металлического штыря.