Идеальный мир (из сборника «грани нигилизма»)

Идеальный мир (из сборника «грани нигилизма»)

– Что для вас любовь?
– Любовь – это когда бьешь начальника головой об стол.
– Любовь – это такое чувство... сложно сказать... нужно испытать это, чтобы понять... когда душа трепещет вблизи любимого человека и желает быть только с ним рядом.
– Любовь? Не знаю. Наверно, это что-то приятное.
– Любовь – это когда кондукторша, зная, что у тебя нет денег на билет, позволяет тебе проехать до твоей остановки на автобусе бесплатно.
– Ну, любовь... это насекомые вроде в животе живут, нет?
– Когда вы трахаетесь с ней ночами напролет, забывая обо всем на свете.
– Любовь – это наблюдать за страданиями людей. Мы любим страдания других. Это так пикантно, зная, что преступно, но не в силах устоять.
– Что для вас любовь? – Любовь – это когда тебе хорошо, в не зависимости от того плохо кому-то или нет – вот что такое любовь...
(с)

Предупреждение: история с пометкой 16+

Очередное утро. Я взглянул на электронные часы – «7:15». Откинул драное одеяло и присел на кровати. Босые ступни коснулись холодного пола.

Ненавижу их. Эти ублюдки снова проснулись. Не трудно догадаться – если сравнивать их крики с землетрясением по десятибалльной шкале, то я бы дал все одиннадцать. Иногда мне кажется, что дом трещит по швам и разваливается из-за них на части. Какие же тут тонкие стены. Молчит только моя восьмилетняя сестренка, которая почему-то подобной выходкой раздражает меня больше всех. Она практически всегда молчит. Действует как невидимка. Где-нибудь спрячется в углу и сидит там молча, стараясь никому не докучать, но отчего же мне так хочется ей врезать.
Я высовываю голову из комнаты. Мать, уставшая и вымотанная, в домашнем коричневом халате стоит посреди коридора. С осунувшемся лицом, вроде бы молодым, но уже покрытом старческими морщинами. С огромным клювом вместо носа. Она замечает меня и направляется к двери. Отсутствующий взгляд как бы говорит тебе: сейчас пойдет информация, но мне похуй, слышишь ты меня или нет, я просто должна сообщить тебе об этом.

– Калеб, – как заунывная, расстроенная мелодия начала она, – твой отец снова забыл купить таблетки...

– Сдохни!

–...поэтому тебе нужно будет после школы забежать в магазин...

– Сдохни уже!

–...и купить их, – закончила она наконец.

В коридоре появляется Карл (отец), всклокоченный, вылитая горилла в костюме, в которую недавно тыкали палками некультурные посетители зоопарка. Он завязывал на шее галстук.

– Не перебивай, когда мать с тобой разговаривает, паршивец!!

Я поднял средний палец.

– Как ты смеешь так вести себя с отцом? Как ты смеешь так вести себя со своими любящими родителями!? – мама отвесила мне смачную пощечину; от ее ладони на щеке осталась красная отметина. И в этот момент мне снова почудилось, что в ее тусклых глазах, на миг вспыхнувших, промелькнула тень удовольствия от исполненного наказания. Но я не подал вида, что мне больно. Лицо оставалось хмурым и безразличным.

– Вот видишь! Это все от твоего воспитания! Шерри, чертова ты сука, посмотри в кого ты превратила нашего мальчика. Он уже тебя не уважает!

– Моего воспитания!? – задохнулась от возмущения мама, поворачиваясь к мужу. – Если бы ты постоянно не орал, как раненый во Вьетнаме в самый разгар сражения, наш сын не вырос бы кретином!

– Ах значит я виноват! Я всегда виноват! Даже когда ты изменила мне с тем клоуном-педиком из луна-парка, я был виноват, потому что не уследил за тобой! Я виноват из-за того, что у меня жена шлюха? Блеск!

– Идите оба нахуй, – сказал я, скрываясь в уборной.

Ненавижу это место. Этот дом, этих людей, даже от мебели меня тошнит. Какая дерьмовая мебель! Мне кажется, моя блевотина придала бы ей некую изысканность, но мама всякий раз ругается, когда я включаю из себя дизайнера интерьера. Говорит, что я такой тупой, что, даже если выстрелю себе из ружья в голову, соскабливать со стены будут только ошметки мяса, ибо мозгов там уже давно нет. Как, сука, смешно! Ну да ладно.

Приведя себя в порядок, я с облегчением покинул крепость. Нет, выдохнуть мне не удалось. Шумела чертова газонокосилка. Сосед через дорогу стриг во дворе газон. Я встречал его каждое утро, когда выходил из дому, в желтых бриджах с обнаженным торсом, словно он гордился своей заплывшей жиром массой; с приплюснутой башкой, как у бородавочника; его дряблые сиськи тряслись при ходьбе, как у африканки из какого-нибудь племени Хуюмба. Наши взгляды пересекались и его злостные кабаньи глаза впивались в меня, словно он собирался употребить меня вместо завтрака.

Я сжал кулак и оттопырил средний палец. Его глаза-пуговки гневно сузились (только пара из ноздрей не хватало), а потом он отвернулся и повел газонокосилку в другую сторону.

Я медленно иду по дороге в школу. На одном плече у меня висит рюкзак. Спину греет раскаленное солнце. Оно победно восседает на чистом небе и светит так ярко, как будто насмехается надо мной. Ненавижу эту дорогу, но я всегда хожу этим путем, ибо опаздываю, а это самый кратчайший маршрут в школу. Как бы я хотел ее сжечь нахрен и всех кто в ней находится: преподавателей, директора, медсестру, что ставит самые больнючие уколы в мире, одноклассников, наших сраных поваров, которые собирают ингредиенты для супов с помойки, не брезгуя обидеть какого-нибудь бездомного; они копаются в этом дерьме, чтобы накормить нас этим дерьмом и я сжег бы их всех до единого... но не нашего сторожа Хьюстона. К нему я относился с уважением. Хьюстон классный чувак.

Начались уроки. «Ораторское искусство», «физкультура», «математика» – они шли долго и уныло, как кучка туристов, преодолевающих сотни препятствий, изнывающих от жары, взбираются на вершину холма, только чтобы сфоткаться там у водопада.

На предмете «западная литература» Джордж Гастингс, стоя у доски, продекламировал нам стихи Байрона отрыжкой. Учитель был в ярости. Десять минут бегал за ним по классу, собираясь поколотить указкой, но потом выдохся и сломал указку об колено. Он отправил Гастингса к директору – какой смысл, если тот мудак пошлет его обратно?