Игольница

3

Час пройдет, а гость не возвратится. Дурак да глупец, упертый, как буйвол.

Шаль на голову наброшу, в валенки впрыгну и тулупом бабушкиным укутаюсь. Большой он на меня, но не страшно – зато тепло. Рукавицы некогда искать, в кофту вязаную пальцы спрячу.

Вылечу в стужу, как в молоко нырну. Запорошило все. В глаза снег, будто назойливые мошки, залезет, в рот залетит, на ресницах осядет. А на губах иголками предчувствие. Не успею!

Ну и намело! Едва со двора выберусь. Снега по колено будет, ноги не пойдут – разъедутся. Холод набьется в обувь, но я не за себя волнуюсь. Не успею молодца спасти, сердце чувствует.

Вернусь и Грома из будки вытащу.

– Давай, дружок, помощь нужна!

А он зарычит и посмотрит на меня бусинами-глазками обиженно за то, что из хатки теплой выгнала. Сейчас оскалится, и спрячется в нагретую конуру. Но верный мой, вопреки раздумьям, лизнет мне нос и смешно так, лапами перебираясь по снегу, вперед помчит. Знает он, что без него не справлюсь я.

– Спасибо, Гром! – крикну ему вслед. – Меня погоди!

А он, лаем ответив, принюхается к земле. Да поздно: все следы метелица счесала. По чутью да по слуху дорогу придется искать. Только в одну сторону нежданный мог поехать. А там лес и обрыв у дороги черную пасть сомкнет, и все…

Снова иглы беды в грудь встрянут и согнут меня. Сдавит сердце, будто стежки кто проложил и нить прочную, стянув, на узел завяжет.

Гром мне под руку подставит лохматую спину да носом холодным по лицу мазнет. Мол, вставай! Не поможем, если упадешь. По утру окоченевший труп вместо гостя останется. Душу уже не вдохнешь, не затолкнешь назад – не бывает чудес.

Я хоть и умею много чего, но к жизни мертвеца вернуть никому не под силу.

Заставлю себя идти. Тело, будто каменное, снежинки не хуже иголок впиваются в кожу. Закутаюсь сильнее в шаль бабушкину. Учила она меня вязать и шить, судьбы исправлять, людей лечить да успокаивать. Все умею только благодаря ей. А теперь не могу единственную душу спасти. Вот же я глупая да неказистая!

Долго грузнем в высоком снегу вместе с Громом. Он веселью и свободе рад. Кувыркнется в снегу, чтобы мышь полевую найти. Где там? Спрятались все. Глубоко. Холодина и мороз такой, что иней на ресницах комками лепится и на щеки иголками осыпается. Иду слишком медленно. Страшно, вдруг с дороги собьюсь. Дальше только поле ровное. За пеленой вьюги не видать березки тонкой у озера, и хвоста леса, что на окраине. Ничего. Будто белизна, как болезнь, распустилась по деревне и заразила всех.

Пойду дальше, ног и рук не чувствуя. Зря рукавицы не взяла. Не спасет вязка. Взмокнет бабушкина кофта и корой стеклянной возьмется на морозе. Под стопами вода захлюпает, и пальцы ног, как каменные станут. Если не дойду хоть куда – худо будет.

Обернусь – дом родной вьюга стерла-спрятала. Белизна все сожрала, не подавилась. Там в теплой натопленной хате маки да подсолнухи цветут, а я в чистом поле завяну от злой непогоды.

Пес оживится да заскулит. Разметая бураны, поспешит и в пригорок влетит лбом. Я даже засмеяться себе позволю. Только растрескается смех, как бисер, в воздухе рассыплется.

– Гром, да осторожней ты! Коли голова больше не пригодится?

Зарычит и оскалится. Толкнет меня, лихой, в спину. Я в холм упаду, не удержавшись на ногах. Снег осыплется, темное стекло окошка выставив наружу. Машина заморская! Гостя нежданного.

Долго придется копаться, чтобы вход найти. Рук совсем не чувствуя, буду рыть плотный снег и грохать по обшивке.

– Эй! Есть кто живой?

В ответ метель-проказница загудит, выдувая из меня силу. Если хоть капля останется, гостю отдам. Но оценит ли?

Гром зарычит, вход откапывая. Понимающий. Знает, как мне для ворожбы руки важны. Зря, зря не взяла варежки. Теперь пальцы, как лишние. Совсем не чувствую.

С рывком, слезы глотая, тяну ручку из последних сил. Как же она отворяется? В темноте вижу силуэт нежданного. Плечи сутулит, а глаза затуманенные. Жив. Смотрит на меня и головой качает, как шалтай-болтай на чердаке пыльном. Не верит, бедняга. Думает, что привиделась. Совсем ослабел.

– Гром! – пискну сорванным голосом. Вьюга перекричит: взвоет и заплачет над ухом да в грудь толкнет, будто моей гибели и добивается. В ней не десятерых сила, а миллионов. Куда мне с ней тягаться?

Хороший мой, верный, кудлатый разгонится да в дверь бочком из последних сил. Грохот поморщиться заставит, а пес, скуля, упадет в снежную кашу и замрет там. Повела друга на верную смерть. Неблагодарная.

Замок щелкнет и дверь откроется. Душный спертый воздух влетит в рот, перебивая льдистый и железистый вкус. Нос не дышит совсем. Окоченел.

Рука крупная потянется ко мне и скользнет по губам. Очертит их, будто проверяя – настоящая или нет.

– Как звать тебя, нежданный? – тихо спрошу я, пресекая неловкое прикосновение его пальцев. Теплый. Выживет. Теперь только до хаты вернуться бы.

– Семен, – ответит он тихо и слабо, едва губами шевеля. – Малая, зачем поперлась за мной? Может, я сдохнуть хотел…

– Рано тебе, молодой больно, – потяну его на себя за ворот. Он подастся вперед, и мы в снег упадаем. В колючий и крохкий. В ноздри насыплет с лихвой и глаза припорошит. Будто известью выест. – Поднимайся, Семен. Я одна тебя не подюжею нести. Гро-о-ом…

Пес заскулит тихо в ответ. Я увижу, как снег заметет его черную обледенелую шерсть.

– Прости, верный мой! Прости-и-и, – заплачу, а с другом попрощаться должно не смогу уже. Сил не останется совсем. Коли сейчас не сделаю шаг, все втроем растворимся в белизне этой. Зря рисковала собой, зря пыталась спасти нежданного?