Ио Пан! Ио Пан, Пан!

Человек умирал. Он лежал на задрапированном черной материей ложе в большой комнате, освещенной десятком свечей в двух массивных подсвечниках. Черные свечи горели ясным бездымным пламенем, и сгорали, не оставляя после себя растаявшего воска. Их создатель перепробовал множество ингредиентов и смесей, чтобы добиться такого ясного и ровного освещения.

Женщина в черном молча и угрюмо поглядывает на свечи. Когда догорает одна из них, она ставит на ее место следующую, и снова смотрит на пламя, читая в нем и боясь огласить прочитанное. Умирающий не знает, что она в комнате, и не видит ее. Он безумен.

Ночь была ясной, без ветерочка, и полная луна – бледный призрак, заглядывала в окно. Она коварно улыбалась, глядя на умирающего человека, и жалела, что не увидит его смерти. Эту ночь он еще проживет, а до следующей не дотянет. Луна освещала комнату умирающего безумца, словно была одиннадцатой свечой. Но если бы он не был безумен, он захотел бы, вероятно, чтобы она была единственным источником света.

Где-то вдалеке играла флейта. Нет, это не вдалеке, это по волне времени пришел звук, призывающий умирающего туда, куда он всегда стремился. Огромная дубовая роща и небольшое озерцо чуть поодаль. А между рощей и озером – поляна, поросшая изумрудной мягкой травой. Флейта то звала томно и нежно, то словно смеялась, рассыпая трели. Луна выглянула из-за облаков, осветив музыканта.

Он сидел на камне, согнув в колене одну ногу, густо поросшую шерстью. На его голове, в черных курчавых волосах, голове виднелись небольшие рожки, а копыта и хвостик дергались в такт мелодии. Издалека его можно было бы принять за юношу, если бы не черная курчавая бородка. Он не принадлежал ни к человеческому роду, ник роду сатиров. Сам юный Пан посетил свои владения и решил развлечься игрой на флейте.

Чем дольше он играл, тем больше различных существ собиралось на поляне, чтобы его послушать. Вон пара молодых сатиров выглядывает из-за деревьев, чуть ближе – нежная дриада, покачивающаяся в такт музыке, из рощи важной поступью вышел кентавр, и головка хорошенькой наяды выглянула из озера. Всех жителей этого места притягивает флейта Пана.

Бывало так, что и сам веселый бог Дионис, отложив на пару дней постоянные пьянки, в сопровождении своей веселейшей из свит, приходил послушать его нежную музыку и спустя много времени уходил притихший, успокоенный, и на какое-то время прекращал смущать человеческий род плодами виноделия – лучшим своим изобретением.

Пан играл, полуприкрыв глаза, и, казалось, он вовсе не смотрит на тех, кто пришел сюда послушать его, временно заключив между собой перемирие. Вот вышла из воды молоденькая наяда и глаза Пана засветились вожделением. Как тонка она, как нежна, как изящно-прекрасны ее формы! На белоснежных волосах венок из белых и желтых лилий, и сама она такая, как лилия, невинная, непорочная.

Она осторожно приближалась к музыканту, ее чарующая музыка не давала ей быть спокойной. Сатиры, глядя ей вслед, плотоядно облизывались, но не смели задеть ту, кого выбрал для себя сам Пан. Юный бог не просто так захватил с собой флейту. Пан играл и видел, как наяда, подвластная его музыке, делает шаг к нему, ближе, еще ближе. Ее глаза устремлены вдаль, ее ноги подчиняются музыке. Она тихо ступает по траве, и дриады расступаются, давая ей дорогу. Они не хотят мешать пройти той, кого позвал Пан.

Мелодия то убыстряется, то затихает, обволакивая слушателей искрами огня и капельками тумана одновременно. Но всему приходит конец, и тихо смолкает мелодия, и Пан, поднимаясь, откладывает флейту. Черный мех поблескивает в свете луны. Его горящие черным огнем глаза пробегают по собравшимся на поляне и задерживаются на наяде с изумлением, словно он только что увидел ее.

Перед ним все расступаются, даже кентавры осторожно отходят в сторону, не желая разгневать повелителя. Он подходит к наяде и молча обходит вокруг нее, любуясь ее красотой и изяществом, а она стоит не двигаясь, испуганная, завороженная, музыка, что привела ее сюда, исчезла, остался только Пан рядом и куча разнообразных чудовищ вокруг.

Пан осторожно касается руками ее плеч и от этого прикосновения наяда приходит в себя. Она слабо вскрикивает, увидев его перед собой, и отшатывается. В глазах у Пана похотливые огоньки сменяются гневом, а она уже бежит, с криком бежит от него, и никто не успевает преградить дорогу деве вод.

Пан догоняет ее у самого озера и. схватив, валит на траву. Их окружают дриады и сатиры, бесстрастно наблюдая за происходящим. Она кричит, пытается вырваться, но ее прижимает к земле тело бога, и нет от него спасения, ибо сам он выбирает себе жертву.

Пан прижимает наяду к земле, из груди его вырывается хриплое дыхание, еще мгновение – и его желание соединит его с ней, и его сперма истечет в его лоно, а те, кто любит его и поклоняется ему, окружают их и поют, мерно притопывая копытами:

– Ио Пан! Пан. Ио Пан!

Луна померкла и поторопилась убраться с неба, увидев, что розовая заря уже раскрашивает небосвод. Женщина в черном перестала зажигать новые свечи и, подождав, пока догорит последняя свеча, вовсе ушла, уставив умирающего одного. Его смерть приближалась так неотвратимо, что никто бы сейчас не посмел спорить с нею.

С рассветом его комната наполнилась гулом пришедших проститься людей. Он не слышал сказанных искренне и неискренне прощальных фраз, потому что был безумен теперь, когда умирал. Но когда заиграла музыка – он услышал ее, ибо она была той самой, что играл Пан на лесных лужайках, когда велика еще была сила юного бога. Человек был безумен и умирал, но ему казалось, что он поет вместе со всеми. Он сам сочинил этот гимн.

«Я – твой самец, я – твой мужчина,

Я – козлище из стада твоего.

Я – золото, я – бог,

Плоть на твоих костях,

Цветок на твоем стебле.

Я бью копытами из стали по камням

Под солнцем, стынущим в зените.

Безумствую, насилую, взрезаю

Бескрайний этот вечный мир.