Исповедь крестоностца

Исповедь крестоностца

=1=

Прага… Здесь воздух вдыхался по-иному, особый запах ветра, особая золотистость солнечных лучей. Рынок шумел, кто-то нес товар, кто-то торговался, кто-то просто гулял, как я, ловя фразы прохожих и пополняя память новыми слухами.

– Их всех перебили… – услышал я и остановился.

Какой-то нескладный, прыщавый парень, рассказывал зеленщику, развесившему уши и жаждущему страстных историй – пусть вранье, пусть слухи, но зато интересно, а если рассказывать любопытным прохожим, то они обязательно остановятся и, может быть, что-нибудь купят.

– …одних пленных, - продолжал юноша, – сарацины перерезали, как баранов, других ради забавы выставляли вместо мишеней и расстреливали. Оставшихся продали в рабство или раздарили, словно животных.

Я вспомнил Эвелин, ее манеру держаться в седле, гордую осанку. Какая судьба постигла ее? Хотелось подбежать к этому парню, хорошенько встряхнуть его костлявое тело и выпытать, видел ли кто-нибудь там, в битве у Эскенеборго, девушку в латах… но не сделал и шага. Откуда ему знать, услышавшему из десятых уст историю о гибели войска Готфрида Остготтского, о какой-то там девушке?

К горлу подкатил комок, пальцы мелко задрожали. Не хотел вспоминать Эскенеборго, но не мог забыть. Как не мог забыть Эвелин. Кто она для меня, любил ли я ее? Не знаю... Правильно ли сделал, что бежал с захваченной турками крепости? Вновь, как час назад, как день назад, как всегда всю мою жизнь, на лице появилась горькая усмешка. Предатель ли я? Не хотелось верить, не хотелось об этом думать. Но никто не знал. Только я. Только Бог.

Чувствовал – больше не вынести такой душевной боли, не удержать в себе, она рвалась, грызла изнутри. Я направился в церковь. Сначала медленным шагом, думая, пойти или нет, потом быстрее, в итоге же побежал, как к спасению, к единственному выходу, единственной возможности снять с души тяжесть, которую невмоготу больше носить.

Вот тяжелые деревянные двери, на них – резное распятие. Я дернул ручку. Внутри полумрак, пустота и тишина, как в склепе. Под расписным сводом алтаря стоял дубовый аналой с Библией, над ним – огромный крест с Иисусом в терновом венце. Я вдохнул прохладный воздух святого места, и на душе стало немного легче.

– Сын мой… – ко мне шел священник.

Я склонил голову и прошептал:

Отче, я хочу покаяться. На мне великий грех.

Наверное, уста мои произнесли это с особой тяжестью, так как лицо священника побледнело, уголок рта чуть дернулся, но он невозмутимо ответил:

– Я отпущу тебе грехи, сын мой. Пойдем.

Я вошел в крохотную исповедальню и начал рассказ. Сначала слова произносились с трудом, а вскоре полились сами собой, ибо хотелось поскорее открыться, покаяться, поделиться тяжким грузом… я говорил, и мне становилось все легче и легче. А святой отец увещевал ничего не скрывать, рассказывать все до мелочей, вспомнить, может, еще в чем-то согрешил. Я вспоминал, и каялся…

=2=

– Не смотря на молодость, я побывал во многих городах. А знаете ли вы, святой отец, что такое путешествия в наше время? Хлеб – едва ли не на вес золота, его критически не доставало людям. А я мотался по городам лишь ради того, чтобы с грустью посмотреть на их нищету и позавидовать богатству. Если выпадал случай немного подзаработать, не отказывался – чрезмерная горделивость тут лишь себе во вред, деньги никогда нелишни. В шестнадцать я впервые понял, что сидеть на одном месте и вести скучное хозяйство, дабы заработать на пропитание и на кое-какую одежонку, отнюдь не для меня.

Первое свое путешествие помню, как сегодняшний день. Мой покойный отец добывал на пропитание тем, что держал маленькую лавочку. Чем он торговал? Да всем понемногу: веревки, сукно, ножи, киноварь, передники для работы. Иногда лавка превращалась в кладовую старьевщика, но, пожалуйста, не представляйте себе груды никому ненужного хлама и рванья – отец брал вещи с рук, если они имели действительную ценность; как правило, такие вещи долго не залеживались. Например, однажды он принес бронзовую шкатулку изумительной работы, сказал, что обменял ее на что-то, не упомню на что именно…

Вскоре пришло время, и остался я один – батюшка умер, мать же перенеслась в рай на пять лет раньше его. И в одно унылое, мокрое утро я отправился с купеческим караваном на поиски самого себя. Предварительно купив у старого скряги-кузнеца самый дешевый меч. Эта жадная крыса заломила такую цену, что я едва не присел на месте, а торговаться он напрочь отказался. Плюнув на все, я швырнул ему деньги и забрал товар.

Так начались мои скитания.

Когда турки отняли у христиан священный Иерусалим, казалось, будто весь мир обезумел. Папа Урбан II призвал всех христиан к возмездию, помешать «поганым» разорять империю, сказал о богатых трофеях, что можно добыть на чужой земле, об отпущении грехов каждому, кто идет туда, в случае кончины.

Я решил присоединиться к одному из войск. Хотя, имея меч, ни разу в жизни не бился по-настоящему. Так, разок припугнул какого-то проходимца и грубияна да пару лет назад пришлось отмахиваться от нескольких грабителей – исход передряги мог оказаться для меня весьма плачевным, если бы тем путем не проезжал известный рыцарь Готфрид Остготтский.

Решение идти в Иерусалим созрело в тот момент, когда я услышал рассказ одного из паломников. Он описывал богатство восточных земель: дворцы, расписанные золотом и драгоценными каменьями, жителей, одетых шелка, незнающих недостатка в свежем мясе, молодом вине, сладких, сочных фруктах – и Палестина мне представлялась раем на земле. В том нет ничего удивительного. Ведь у нас царил голод, каждые несколько лет погибал весь урожай. Повсюду витало ядовитое дыхание болезней. С быстротой ветра распространялся слух, что настигла всех кара Господня, за то, что отдали на поругание неверным Христианские святыни. Этим и объяснялось рвение католиков вернуть Иерусалим. Общий порыв разделил и я.