Исповедь полужидка

Исповедь полужидка

ТЕЛЕВИЗОР

‒ Ну, что? Еще по одной?
‒ Давай…

         Они сидели за столом в маленькой кухоньке стандартной советской квартиры друг напротив друга. На столе стояли уже початая бутылка водки «Столичная» и обычная по тем временам закуска – вареная картошка, нарезанный черный хлеб «Паланга», ломти особого, по-литовски копченого, сала, банка соленых огурцов и рижские шпроты в масле…
        Чокнулись, выпили и молча закусили.

         Внешне эти двое отличались друг от друга как свет от тьмы. Хозяин, приземистый крепыш с мускулатурой штангиста, блондин с широким лицом типичного прибалтийского крестьянина и светлыми серыми глазами, в движениях своих был медлителен и сдержан, а в словах основателен и конкретен. Говорил он мало, в беседе использовал в основном существительные и глаголы, как будто нарочно избегая прилагательные, которые влекут за собой необходимость отвечать за свои слова, будь то характеристика кого-то или описание конкретного события.

         Гость был крупнее и выше, с признаками склонности к полноте. Густые вьющиеся черные волосы, большие, слегка на выкате, карие глаза, пухлые пунцовые губы – все это выдавало наличие семитской крови. Говорил он быстро, в меру картавя, беспрестанно шутил по поводу и без повода, в разговоре постоянно использовал руки, как все южные народы (причем об этом факте он узнал гораздо позже, сейчас же это происходило на уровне генетической памяти). А еще он много курил, что не особо нравилось хозяину. Но тот стоически терпел из любви к другу и окурки в пепельнице, и сизые клубы дыма, лишь изредка приоткрывая оконную форточку и впуская на кухню морозный уличный воздух.

         ‒ А Ниелю помнишь?
         ‒ Да, хорошая была девка, она, кажется, в 23-ей школе училась…
         ‒ Где она сейчас, не знаешь?
         ‒ Да говорят, в Канаду с родителями уехала, какие-то родственники нашлись, из бывших. Сейчас же можно, перестройка ведь…

         Гость улыбнулся хитрой улыбкой, вспомнив, как половина мальчишек двора, включая присутствующих, испытывала сладкое томление внизу живота, когда рыжеволосая Ниеля (а по дворовому просто Елка), в укороченном «до не могу» школьном коричневом платье шла утром на занятия, призывно виляя аппетитной попкой и выпячивая вперед рано созревшие молочные железы. А улыбался он хитро еще и потому, что был тем единственным, кто смог все-таки уговорить гордую литовку одним дурманящим от запаха акаций весенним вечером сходить в ближайший к их району лес Бурбишкю «на закат посмотреть». Не устояла рыжая красавица, уболтал велеречивый полужидок. Но это было большим секретом, об этом знали только он, Ниеля и гинеколог из районной поликлиники.

         «Пся кревь, да отойди ты от телевизора!», ‒ через приоткрытую дверь в кухню внезапно ворвался визгливый женский голос. Женщина говорила с легким польским акцентом, изобилующим многочисленными шипящими и свистящими звуками.

         ‒ Что, все ругаются?, - спросил гость.
         ‒ Ага… Совсем с ума сошли. Все никак не могут этот проклятый     «Шилялис» поделить! Ей польское телевидение подавай, а тевасу (отцу) только заседания Народного фронта «Саюдис» интересны, часами их         может смотреть. Да ты сам все знаешь… В городе вон что творится…

         Гость согласно кивнул головой и грустно вздохнул.

         Налили еще по одной, выпили. Оба думали обо одном и том же. Их любимый город, город, в котором они выросли, город, знаменитый во всем мире своей сохранившейся после страшной войны средневековой архитектурой, город с зелеными соснами парка Вингис и с величественной башней Гедеминаса, лежал сейчас в ночной зимней тиши, разделенный невидимыми границами, не существовавшими еще пару лет назад. Разве мог кто-то совсем недавно подумать, что за слово, сказанное на русском языке, в магазине в районе Лаздинай можно с ходу получить по шее, а литовцу лучше не появляться на улице Дзуку, в районе железнодорожного вокзала, там люди горячие, с криминальным прошлым, могут не понять.

         ‒ А как с шестой школой на площади Ленина дрались, помнишь?
         ‒ Еще бы, знатный был махач, тебе еще куртку японскую антенной рассекли!

         Оба враз озорно заулыбались, как дети, вспоминая лихие бои прошлых лет. Драка эта запомнилась жителям города тем, что чуть ли не впервые в его истории властям пришлось привлечь дополнительные наряды милиции с резиновыми дубинками и щитами, дабы рассеять толпу дерущихся подростков из нескольких школ. Дрались везде: на ступеньках памятника Ленина, на красной декоративной крошке, рассыпанной по «самой главной площади республики», в подворотнях, прилегающей к ней, на троллейбусной остановке. Если бы не крепыш-хозяин, туго пришлось бы черноволосому гостю: крепко насели на него три паренька из шестой школы, причем один из них умело управлялся страшным по тем временам оружием – тонкой и прочной автомобильной радиоантенной. Но ничего, отбились, успели вспрыгнуть в уходящий троллейбус под номером 17, даже покривили рожи через стекло задней площадки не догнавшим их противникам. Жалко только было нейлоновую черную куртку «Made in Japan», подаренную мамой, очень стыдно было глядеть ей в глаза, прекрасно осознавая, как же трудно было добыть дорогой иноземный дефицит простой учительнице средней школы.

         В кухню опять донеслись отголоски нескончаемого спора о телевизоре, спора на русском языке между полькой и литовцем, внезапно после 20 лет брака заинтересовавшихся проблемами межнациональной политики. Хозяин недовольно поморщился.

         Да и телевидение, справедливости ради скажем, миролюбия в людские умы и души особо не добавляло. Польские телеканалы весьма сдержанно, но методично, транслировали документально-публицистические программы, из которых явствовало, что Виленский край и само Вильно исторически всегда принадлежали Речи Посполитой, а сегодняшних этнических поляков Литвы их историческая родина никогда и никому не даст в обиду. С экранов литовского телевидения бывший профессор музыки с козлиной бородкой и в золоченом пенсне блеял о бедах, которые постигнут в недалеком будущем синеокую озерную страну, если она не избавиться от русских оккупантов и чванливых поляков. А общесоюзное ТВ беспрестанно показывало выступления общественного деятеля, отмеченного Каиновой печатью через весь лысый лоб, растерянно призывающего сохранять конституционный порядок.

         Хозяин опять приоткрыл форточку, чтобы хотя бы немного проветрить прокуренную кухню.

         Неожиданно с улицы стал слышен одновременно знакомый обоим, но совсем не подходящий для мирно спящего города шум – гул идущей в походном порядке боевой бронетехники. Гость внутренне похолодел, вспомнив, что уже как три дня его отца нет дома, и никто не знает где он находиться. Всех военнослужащих и членов партийного актива в экстренном порядке собрали в горкоме партии, и с тех пор они у себя в домах не появлялись. Не к добру это, ох, не к добру!

         ‒ В город идут, со стороны аэропорта, кажется, БМД-шки…, ‒ сказал      хозяин.
         ‒ По ходу, твои. Дядя Альгис, который в аэропорту работает, говорил, что два дня уже как разгружаются, ‒ заметил гость.

         Хозяин лишь кивнул головой в угрюмом согласии. «Твои» означало, что по шоссе от аэропорта в центр города сейчас мяли асфальт своими гусеницами части Псковской дивизии ВДВ, в которой он сам служил еще пять лет назад, мяли для того, чтобы восстановить уже давно просраный партийными старцами «конституционный порядок». Он и сейчас сидел в кухне, одетый в тельняшку десантника, а на мускулистом левом предплечье красовалась традиционная татуха с куполом парашюта и словами «ВДВ 1984-1986, Псков». А ребята там, трясутся в люках, вполголоса матеря замерзшую броню и неудобные, еще не ношенные комбезы...

         ‒ Мы что, теперь вроде враги, а? ‒ спросил гость, нервно закуривая  очередную сигарету.

         Хозяин не успел ответить. Из зала уже на не до приличия повышенных тонах донеслись споры о телевизоре. И, после фразы «Вот придет время, мы вас, поляков, вместе с русскими оккупантами на всех фонарных столбах развесим!», он, чуть не перевернув стол, подскочил, достал откуда-то из под раковины здоровенный топор и выскочил из кухни.

         В соседней комнате раздались грохот и треск, затем шипение, потянуло запахом сгоревшей электропроводки. Орущий на всю громкость телевизор внезапно замолчал, как и споры двух доморощенных политиков. Наступила испуганная тишина.

         Йонас (так звали хозяина) вошел в кухню, поставил на место топор, смахнул с лица пот, сел за стол и умиротворенным тоном сказал:

         ‒ Вот так-то лучше. Ну, какие мы враги? Кинь дурное, Санек! Наливай…

         Это была последняя встреча с моим соседом по дому, моим другом с детства, Йонасом. На дворе стоял январь 1991 года...