Исповедь вампира

Глава 1 «Начало»

      Простите, я забыл представиться. Меня зовут Дмитрий Матвеевич Малинин, а вернее просто – Дим. Я родился в Москве, 21 ноября 1901 года в простой рабочей семье. Отец мой Матвей Андреевич Малинин, как и дед, работали токарями на заводе. Отец мечтал о сыне, видел в нем продолжение не только рода Малининых, но и династии Малининых – токарей. Мать моя Анна Евгеньевна Малинина, урожденная Смирнова, была призвана хранить уют в доме, но отец мой поддержал ее желание работать и вносить свою «лепту» в семейный бюджет. Мама поступила на швейные курсы при ткацкой фабрике и уже через полгода после их завершения стала заведовать одним из швейных цехов. Мама мечтала о дочери, о помощнице. Но судьба распорядилась иначе - родился я. 
       Детство мое прошло, по тем временам обыденно и не интересно, но я очень отличался от своих сверстников. Друзей у меня было мало, попросту мне было скучно среди дворовых мальчишек. Годам к 5 мама научила меня читать по слогам, и со временем я продолжил совершенствоваться в чтении уже сам. Было сложно, я перестал выходить во двор и играть в разбойников с другими ребятами – я читал. Читал много и все разное. От газет и революционных буклетов до таких великих творцов как Пушкин, Толстой, Достоевский. 
     В 1908 году, в возрасте семи лет родители отправили меня в школу. Удивлению учителей не было придела. Для своего возраста, по тем временам, я читал лучше своих сверстников. Писать я тоже научился быстро, но это было уже позже, в школе. Моих родителей довольно часто вызывали в школу, нет, нет, хулиганом я не был. Учителя просто переживали за своего лучшего ученика. Как я уже говорил, друзей у меня было мало, так как я был просто поглощен литературой. И это волновало их чрезвычайно, в то время мальчик вне общества сверстников было в новинку, а уж то, что мальчик читал на перемене учебник следующего урока, было еще большей новинкой.  К пятому классу я начал писать стихи. Я стал самым юным поэтом своего времени, поэзия, в какой то степени заменила мне друзей. Не скажу, что я был одинок, просто в мое время ребят мало занимала литература как таковая, чтение учебников было скорее повинностью московского школьника 1900х годов, нежели удовольствием. Для меня же литература являла собой переплетение реальности и вымысла автора. Нечто, жившее по своим собственным правилам и законам, но не вопреки реальному мировоззрению автора и его читателя. В литературе я нашел самого себя. Как таковая, учеба в школе давалась мне чрезвычайно легко, выполнение домашних заданий было скорее как увлекательное путешествие в страну познания, но учебники в то время были крайне бедны на достоверную информацию, а зачастую просто противоречили самим себе. С выполнение заданий я не тянул, у меня был замечательный стимул – чтение. Стихи писались сами собой. Красиво, лирично и ясно. В них я вкладывал себя целиком, без остатка. Бывало порой очень сложно закончить или начать какое то стихотворение, и я мог промучиться много часов, прежде чем находил подходящее слово или рифму. Родители переживали за меня, особенно мама. Как я уже говорил, я был единственным ребенком в семье. Поскольку мы жили в общежитии рабочих завода «Снегирь» у нас была одна небольшая комната, служившая нам и столовой и гостиной и спальней для родителей. Так получилось, что в комнате имелась небольшая каморка, служившая мне комнатой. Обстановка у нас была небогатая, но вполне приличная по тем временам. В родительской комнате стоял шкаф, закрывавший собой проход в мою каморку, обеденный стол посередине комнаты, скрипучая железная кровать родителей у окна, буфет, полки которого были заставлены самой дешевой посудой, но в тоже время красивой. На подоконнике, за старенькой, тюлевой занавеской, в глиняном горшке цвела алыми цветами, любимая мамина хризантема. Моя каморка была обставлена еще более скромно, нежели родительская комнатка. В ней с трудом разместились мой топчан и грубо сделанный отцом письменный стол, в плотную придвинутый как к стене, так и к моей импровизированной кровати. Для большей устойчивости, стол папа решил прибить к стене. Напротив двери, прямо над столом, располагалось небольшого размера окно. Мама, как женщина утонченного характера, чуткая и внимательная, везде хотела создать уют, поэтому даже на этом жалком оконце в какой то из дней появилась шторка, расшитая полевыми цветами. Когда я впервые увидел ее, у меня на глазах навернулись слезы радостного умиления. Позднее на моем топчане появилось лоскутное покрывало, так же расшитое полевыми цветами и я понял, что это все великолепие сшила для меня мама своими руками. Каждый лепесток, каждый стежок на покрывале был пронизан любовью и заботой ее рук. Мама везде стремилась создать неповторимую атмосферу. Тем временем шли годы. Я взрослел. Интересы мои менялись, как и я сам, но одно оставалось неизменным – моя любовь к поэзии, как к способу самовыражения и самой литературе того времени. Я продолжал писать стихи. Шел 1916 год, я, как и мои сверстники - ребята должен был закончить школьную восьмилетку и отправиться работать на завод токарем. Все именно так и было. Школьную восьмилетку я закончил с отличаем. И пятнадцатилетним мальчишкой пришел с отцом на, знакомый с детства, завод «Снегирь» для начала, в качестве токаря – подмастерья. Меня там хорошо все знали. Я для всех был своим, просто Димкой. 
В скором времени начальство узнало о моем поэтическом таланте, так что учеником токаря я пробыл недолго, я стал секретарем. В мои обязанности, к великому удивлению, не входило ничего кроме написания рекламных листовок продукции нашего завода и политически агитирующих буклетов, но платили за эту работу довольно не малые деньги по тем временам, целых 25 рублей. Эта работа была намного тяжелее токарной, домой я приходил зачастую даже позже отца. На ужин просто не оставалось сил, и я отправлялся в свою каморку спать. К восьми утра снова брел на работу – писать уже давно надоевшие агитки и рекламные слоганы. Примерно через год такой работы у меня случился творческий кризис, который едва не перешел в депрессию. Я не знал, что писать, как красиво, одним словом, подать товар -продукцию родного завода. На ум ровным счетом не приходило ни чего яркого и нового. Это выбивало из колеи, лишало покоя и радости. Было страшно потерять работу, поэты были не нужны в то время, но еще страшнее для меня было больше ни когда не увидеть Соню. 
Сонечка работала секретарем начальника токарного цеха Андрея Семеновича Крохина, статного и довольно грозного человека. Сама же София была юной, девятнадцатилетней девушкой с добрым и радушным взглядом и отзывчивым сердцем. В такую девушку трудно было не влюбиться с первого взгляда шестнадцатилетнему простому рабочему парню вроде меня. И я влюбился. Искренне и наивно, как самый настоящий школьник. Тайком рисовал ее портреты на листочках, посвящал ей стихи и дарил свои самые удачные рукописи прозы, приносил цветы. Но Соню волновала не любовь, а партийная принадлежность и политические взгляды. Стихи и прочую "романтическую чушь", Сонечка считала пережитком буржуазии. Я же напротив, политикой не интересовался и в партии вступать не собирался, а просто искренне любил. Соня увещевала меня, что стихотворство это пережиток чопорной буржуазии и его надо искоренять в себе, и в целом и во всей стране. Так же милая Сонечка говорила, что любви не существует, что семью надо создавать с расчетом на преумножение и улучшение материальных благ и надежности своего спутника. На тот момент, шел 1918 год. Как – то, весенним вечером, накануне вербного воскресенья мы шли с ней по улице, вдоль полуразрушенных домов – бараков, по типу того, в котором жил и я. Она рассуждала о партийной принадлежности, о браке, а я не слушал. Я смотрел на нее, жадно изучал. Но не слушал я ее не долго, вскоре она начала рассказывать мне о своей личной жизни. Сонечка была простой, белокурой, не очень далекой заводской девушкой, открытой и совершенно безхитростной, от того вероятно и воспринимала меня, просто как подругу другого пола 
- Я домой, - сказала Соня останавливаясь в шаге от меня
- Ты же обещала провести этот вечер со мной! – умоляюще воскликнул я и попытался обнять эту дуреху, но она отстранилась и посмотрела на меня немного настороженно. Потом поправив выбившуюся из - под беретика белокурую прядь волос и протянула мне руку со словами «До свидания!». От ее холодности по отношению ко мне, мои глаза наполнились слезами, а губы предательски задрожали. 
- Ну не надо, Димка! – строго сказала она. – Ты хороший товарищ, не смотря на все твои несознательные заявления, но давай, наконец, раз и навсегда покончим со всей этой историей.
- С какой? – спросил я, хотя и догадывался, что она могла иметь в виду под "историей", и поднял на нее свои, уже успевшие наполниться предательскими слезами, глаза. 
- С любовью этой твоей, - ответила мне девушка. – Глупости все это, вот что! Любви не сушествует, Димка... И вообще я вчера вышла замуж…
- Как!? – я даже вскрикнул от удивления.
- … Нас вчера расписали, - спокойно продолжала тем временем София, - в нашем районном совпеде. Муж мой человек партийный, серьезный, мастер литейного цеха на нашем заводе. Ты долен помнить, я тебе про него уже говорила. 
- Поздравляю, - коротко сказал я посмотрев ей в лицо.
- Спасибо, Димка. – сухо ответила Сонечка и улыбнулась мне. – Свадьбу справлять не будем, так как оба считаем, что это все буржуазный пережиток. Да и на заводе ни кто не знает... Только ты теперь. 
Ах, глупенькая, наивная Сонечка, зачем ты мне тогда все это рассказала? Тогда я спросил ее: 
- А почему тогда ты поехала за вербой вместе со мной, а не с мужем? Что он скажет, когда узнает, что ты, его молодая супруга, провела этот вечер в обществе другого мужчины? 
Она лишь рассмеялась мне в ответ и сказала: - Димка, какой же ты глупый! Я свободный человек, и делаю то, что считаю нужным. У нас правильные отношения, без всякой там ревности. А за вербой меня вообще бабка послала, все пытается мне библейские сказки рассказывать! Отсталый она элемент, Димка. Все твердит про Вербное воскресенье… До свидания! – и вновь протянула мне руку. Но я не стал пожимать эту, протянутую мне руку в знак прощания, а кинул свой букетик вербы на землю прямо ей под ноги, развернулся, и, не оборачиваясь, зашагал прочь, в переулок. 
До меня долетели лишь обрывки Сониных фраз: - Зачем же так с цветами… Димка! Димка, подожди. Димка….
     Но я уже не собирался останавливаться и ждать ее. Я шел довольно размашистым шагом, мои давно не стриженые волосы трепал ветер, полы длинного, старого, замызганного пальто, похожего на солдатскую шинель откидывались назад, что создавало у меня ощущение, будто я сейчас взлечу. Тем временем я подошел к уже знакомому, мне заброшенному дому и нырнул в зияющий чернотой дверной проем, точнее прошел сквозь то, что когда - то было закрыто дверью. Здесь давно велись работы по сносу ветхого, уже не пригодного для жизни жилья, так как двери отсутствовали, а окна скалились пустыми, без стекол, рамами, а двор заполнял строительный и не только мусор. 
Уже знакомым маршрутом, я дошел до комнаты с чудом уцелевшими минимальными предметами обстановки: старыми столом и стулом, которые стали мне друзьями. Здесь раньше я придавался работе над своими стихами, так как снос этих домов протекал очень вяло, как говорят сейчас. Но в тот далекий, теперь уже вечер, я пришел туда отнюдь не для «разговора с музой». Пришел от безысходности и обиды на девушку, чтобы найти свою смерть. 
В куче хлама и мусора нашлась довольно прочная на вид, толстая веревка, в потолке, как и раньше, торчал крюк. Я свернул из веревки петлю и подвесил ее на этот ржавый крюк. Я заплакал как самый настоящий маленький мальчик, а не восемнадцати летний парень. Сквозь эти не прошеные слезы я звал Соню, но вскоре мои слезы высохли также внезапно, как и начались. В туже секунду раздался колокольный звон, но он был не праздничный, а мерный, скорбный. Его тяжелые звуки казались огромными каплями, которые равномерно падали одна за другой и будто придавливали к земле своей печалью.
- Нет! Не хочу! – закричал я в тот момент. – Не хочу больше!
Я взобрался на стул, который тихо скрипнул. Этой комнате, этим столу и стулу предстояло стать немыми свидетелями моего конца, как думал я.
Постояв с минуту на этой «трибуне» я сделал шаг вперед. Стул с грохотом свалился со стола, а я повис в петле, началась агония моей жизни…
      Не знаю, сколько прошло времени и, что произошло со мной, но я обнаружил, что стою на полу в той же комнате, где и был, а под потолком болтается та самая петля, которую я сделал, для того чтобы умереть. Мои руки сами потянулись к шее и обхватили ее. Я повертел головой из стороны в сторону и глубоко вдохнул пыльный, сыроватый воздух и не почувствовал ни каких изменений. С минуту я осматривался по сторонам, а потом сам не понимая почему, рассмеялся. Мой собственный смех напугал меня своей холодностью. В этот момент раздались чьи - то робкие шаги и я замер, в дверном проеме появилась она – Соня. Ее лицо было встревоженным. Заметив болтающуюся веревку, она подбежала ко мне.
- Ты это, что собрался сделать здесь?! – закричала она. – Я так и знала, поэтому и вернулась. Уверена была, что ты забьешься в этот дом, в свою любимую нору, чтобы глупо страдать и писать свои буржуазные стишки!
Я смотрел на нее, не моргая. Соня схватила меня за рукав пальто и потянула прочь из этой комнаты, из этого дома, на улицу. Я тихо зарычал. Она тут же отпустила меня, отпрянула и вперила в меня неподвижный, напуганный взгляд. Ее зрачки расширились.
- Какой ты бледный! – испуганно прошептала Зоенька и отошла от меня на пару шагов. – Как странно ты выглядишь!
Я схватил ее и рывком притянул к себе. Она лишь пискнула от страха, но я уже впился в ее оголенную шею. Я с жадностью пил ее… кровь. Вскоре я понял, что убил ее. Убил ту, которую любил, но я не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления, ни жалости… Я встал, вытер с губ кровь Зои и резко развернувшись вышел из комнаты и покинул свое, ранее любимое, укрытие. 
Я шел по улицам и не чувствовал запах Московского воздуха, с примесью такого привычного заводского дыма. Я вообще не чувствовал, что воздух наполняет мои легкие, и это удивило меня не меньше тех последних Сониных слов о том, что я бледен и странно выгляжу. Тем временем, я не заметил, как дошел до родного дома барачного типа, каких в тогдашней Москве было очень много. Такие дома строились тесными рядами, и соседи считали нас счастливцами, у нас был небольшой дворик, отделяющий наш барак от соседнего брата – близнеца. Я стремительно пересек его, так хотелось поскорее оказаться в своей каморке, обняться и поговорить с мамой…. При воспоминании о маме я почувствовал странный зуд в верхней челюсти и то, как что - то давит мне на нижнюю губу, но, не придав этому существенного внимания, буквально вбежал на крыльцо дома. Когда я уже потянулся к дверной ручке чтобы открыть дверь и войти внутрь, за моей спиной раздался женский голос. 
- Тебе туда нельзя. – Произнес этот голос, совершенно спокойным, даже излишне холодным тоном.
Я опустил руку и обернулся на звук этого голоса, мне не пришлось всматриваться в темноту, чтобы различить его обладательницу, она стояла в полуметре от меня. Девушка, на вид чуть старше, немного ниже меня ростом, стройная, с такой же бледной, как и у меня теперь, кожей и такими же, как у меня черными, как вороново крыло волосами. На манер века, наверно, 18, она собрала их в тугой, но довольно объемный пучок, оставив лишь по бокам лица две тонкие, длинные пряди. Ее одежда была в стиле моего тогдашнего времени, но была в ней весомая деталь, которой в то мое время женщины пренебрегали и считали ее буржуазным пережитком, изящный, отделанный черным кружевом и алыми лентами атласа, корсет подчеркивал стройность ее фигуры. 
Мы ушли от моего дома уже довольно далеко, прежде чем я все же решился спросить у нее, почему мне нельзя войти в дом, в котором я вырос и жил все свое детство. 
Девушка заглянула мне прямо в глаза, нет, заглянула мне прямо в душу, но этот проникновенный взгляд удержался не более минуты, она оперлась на стену ближайшего к нам дома – барака, и, закрыв лицо ладонями медленно, на сколько это позволяют наши способности, стала сползать по стене на землю. Сквозь сжатые на лице ладони и негромкие всхлипы я смог разобрать отдельные слова:
- Бедный… Он еще совсем ребенок… Я не могу ему все рассказать сейчас… еще не время…
И тут она разжала ладони, и, как будто заметив кого то в темноте переулка впереди нас заговорила: - Анатас, мне так жаль его! Он не знает, что с ним произошло, почему теперь нельзя туда, где так привычно. Я не могу, Анатас, мне больно…(«тихий» всхлип)…
И как будто ранее невидимый собеседник ее услышал, из темноты переулка навстречу нам вышел мужчина, не старый, но его коротко остриженные волосы уже тронул иней седины. Его тяжелый взгляд был устремлен прямо мне в лицо, на мою спутницу он не обращал внимания, лишь коротко бросил ей:
- Иди, переоденься.
И девушка бесшумно исчезла. Я еще с минуту вертелся из стороны в сторону, надеясь найти ее, где - то поблизости в переулке, но она словно растворилась.
Тем временем, седовласый мужчина, которого эта девушка назвала Анатас, заговорил, обращаясь ко мне:
- Здравствуй, Дмитрий. Добро пожаловать, в семью (что то типа «это я называю улыбкой»). Не смотри на меня так, будто не знаешь историю о родовом проклятье нашей семьи, мальчик. Эти смертные должны были рассказать тебе эту историю еще лет восемь назад, чтобы предостеречь тебя от того, что ты совершил сейчас. Глупцы, наивно подумали, что все это сказочка – страшилка (говорит как будто сам себе, с усмешкой). 
Я посмотрел на него более внимательно, на вид ему было около пятидесяти, неимоверно бледный, на пальцах перстни, только за наличие, которых в наше время могли спокойно назвать врагом народа и расстрелять без особого разбора причин. И тут он улыбнулся, обнажив безукоризненно белые зубы и… два удлинившихся заостренных клыка. 
Память, услужливо выдала мне, такой знакомый и до боли родной образ отца и меня, мальчишки лет дести – двенадцати, я сидел за нашим обеденным столом, склонившись над книгой, а отец положил мне на плечо руку и заговорил: 
- Дима, сынок, я хочу тебе кое - что рассказать. – обратился тогда ко мне отец, украдкой взглянув на маму, которая протирала мокрую после мытья посуду на другом краю стола. – Это одна из старейших историй нашей семьи. Ее передают в нашей семье из поколения в поколение. – продолжил он.
- Все началось в 1601 году. Твой пра пра и еще много раз прадед был довольно обеспеченным по тем временам человеком. Он владел небольшим производством, где делали витражи, что по тем временам было очень престижно, сын. У него была жена и четверо детей. Однажды в город, где они жили, приехала семья с красавицей - дочерью, старший сын твоего пра -прадеда влюбился в девушку и стал ухаживать за ней, девушке он тоже очень понравился и все бы ничего, но она оказалась помолвлена с мужчиной более старшего возраста и более высокого положения в том обществе и направлялась к нему в сопровождении родителей. Когда она и ее семья уехали, юноша впал в депрессию. Он не ел и не спал несколько дней подряд, переживал расставание с ней. Девушка была глупа и наивна пологая, что пригласив его на свою свадьбу сделает ему приятно, наоборот, этим она и ускорила свершение его плана ухода из жизни. Он не мог терпеть разлуку с любимой. Он застрелился. Ни кто в доме не слышал, как он это сделал. Его нашли мертвым ранним утром служанки твоего пра – прадеда. Семья долго оплакивала его смерь. Вскоре после этого происшествия в город вернулась та самая девушка и пришла к ним в дом, чтобы увидеться со своим возлюбленным, но обезумевшая от горя жена пра – прадеда выгнала ее из дома со словами: «Изыди, проклятая девка. Ты убила моего сына». Вскоре после этого по городу прошел слух, будто молодая девушка спрыгнула со скалы в море и разбилась о прибрежные камни. После этого в городе снова установился привычный уклад жизни и просуществовал еще года два после этого. Через два года история повторилась со средним сыном. Только разница была в том, что это он уезжал учиться и встретил девушку там, а не дома. На каникулы молодой человек вернулся домой и рассказал родным о своей возлюбленной. Конечно, все были за него рады и выражали желание поскорее увидеть ее. Каникулы кончились, и юноша вернулся на место своего обучения, но буквально через неделю он вернулся домой, в крайне ужасном настроении. Девушка, пока он проводил каникулы в кругу семьи, гуляла с его другом и в конечном итоге предпочла быть с ним. Юноша был подавлен и расстроен. Несколько недель он провел в изоляции от своей семьи, изредка спускаясь к ужину или к завтраку. А в один из таких дней он так и не появился ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину, мать взволновалась и упала в обморок. Юношу же нашли в его спальне, мертвым, в тот же вечер. Он повесился. Девушка и этого сына приезжала и тоже была выгнана из их дома, но уже пра – прадедом и молча. Нет, эта девушка не кончала с собой как девушка старшего сына, она просто вернулась в родной город, а что с ней было потом, увы, никому не известно. И снова город умиротворился, но уже надолго. Через несколько лет после гибели обоих братьев в городе появился загадочный юноша – моряк. Младшая дочь твоего пра – прадеда, Марина, познакомилась с ним и у них возникла взаимная симпатия друг к другу, но паренек был не так прост, как ей показалось. В их городе он выбрал себе несколько миленьких девушек и с каждой у него завязались не просто дружеские, а самые романтические отношения. Марина, узнав про это, была расстроена и подавлена. Снедаемая противоречивыми чувствами, пятнадцатилетняя девушка выкрала из мастерских отцовского производства флакон с протравкой по меди и выпила все его содержимое. Она умирала в мучениях и боли еще несколько дней. Юноша же исчез и больше не появлялся в их городе ни когда. Наш пра – прадед похоронил ее возле братьев и, прибывая в расстроенных чувствах, он проклял их и всех тех членов семьи, которые только помыслят совершить самоубийство. Текст самого проклятья дошел до нас не полностью и уже искаженный от многократного перессказывания. Те, кто передавал его текст дальше от отца к сыну, от матери к дочери, добавляли подробностей, пытаясь смягчить его содержание. Мне рассказал про проклятье нашего пра пра и еще несколько раз прадеда, мой дед. Рассказ его начался с вот этих слов: «Упав на колени перед могилами своих детей, подняв к небу лицо и положив на могилы сыновей руки, твой пра пра и еще много раз прадед, произнес следующие слова: « Да простит мне господь. Повелитель и создатель душ и тел наших бренных за эти дьявольские слова! Не уберег я своих старших детей, но уберегу род свой, в лице меньшого сына Артемия». Пальцы его впились в могильные холмы сыновних могил, опустил он голову и посмотрел на крест средней могилы, где дочь его, упокоила бренное тело свое. Посмотрел на крест, на могилу под ним и продолжил говорить, но уже голос его был чужд и пугающь даже ему самому: «Не будет боле и вовеки веков покоя тому из моей семьи, кто осмелится повторить сей поступок детей моих. Поступок гневный и скверный пред божьими глазами. Не будет тот отрок знать ни сна, ни покоя, ни солнца тепла в веки веков!» Тут поднялся страшный, ураганный ветер, заскрипели ветви кладбищенских деревьев, закружилась мертвая осенняя листва, вороны неистово закаркали под сводами старой, брошенной часовни. Тучи закрыли серебрившиеся на небе звезды и серп молодой луны. Наступила непроглядная мгла, зашевелилась земля на могилах детей его. В испуге отшатнулся пра - прадед от могил детских и достал из - за ворота своего камзола маленький нательный крестик, сжимая его в руке, было молиться собрался, но передумал и снова пал на колени не подалеку от могил своих детей, с ужасом наблюдая, как рассыпается могильная земля. Из могилы старшего сына, погибшего на несколько лет раньше дочери, показалась рука с ошметками тканей и кожи на побелевших костях… А затем из могилы вылез и весь Андрей. На глазах испуганного мужчины, тело его сына стало покрываться плотью, а в глазах блеснуло зло. Из средней могилы восстала недавно погребенная младшая дочь Марина, и осталась стоять на могильном холме своей могилы, а из соседней могилы поднялся средний сын твоего пра пра пра – прадеда, Мишка. Его полуистлевшее тело, так же как и тело старшего сына, начало обретать плоть.
Осмотрев восстановившееся тело, Андрей ухмыльнулся и, подойдя к могиле своей сестры, подал ей руку и та, спустилась с холма, придерживая юбку своего платья, как учила ее гувернантка мисс Софи. Мишка оправил на себе остатки полусгнившей одежды и все трое подошли к отцу и обступили его полукругом. Все трое были бледны, а черты лиц строги и… озлоблены, но родны твоему пра – прадеду. Они смотрели на него родными глазами. Андрей протянул руку отцу со словами: «Вставай отец! Мы не держим зла на тебя. Тебе не надо нас страшиться, мы не причиним тебе вреда. Ты прав во всем и слова твои верны! Не будет нам троим, покоя во веки веков на этом свете. Не бойся за мать и Артемия, мы зла им не причиним…» Перебив речь своего брата, горячо заговорила Мариночка:
«Батюшка, отец наш, родненький, прости нас, детей своих непутевых и грешных. Прости нас, хоть и не заслужили мы прощенья твоего…»
Девушка заплакала и опустилась перед пра – прадедом твоим на колени. А слезы ее были настоящей кровью.
« Но ты все же прости детей своих, отец. Неведали мы своей величайшей глупости и за это воздастся нам с лихвою. Андрей прав, нет нам покоя во веки веков. Батюшка, ты запиши те слова, что сказал здесь сейчас. Пусть это послужит предостереженьем брату нашему Артемию и детям его!»
Всхлипнув, девушка порывисто обняла отца. Твой пра – прадед, как и прежде не ведая опасности, погладил дочь по голове, стряхивая с ее волос комочки земли могильной. Она была холодна словно мраморная статуя, но твой пра – прадед не отстранился, а лишь обнял одно из своих непутевых чад и сказал: «Дети мои, вы простите старика своего. Простите, сыновья мои, Андрей и Михаил, что нарушил я ваш вечный покой, что пробудил я вас от сна. Прости меня, доченька моя маленькая, Мариночка, что не дал я душе твоей обрести покой. Простите меня. Ваш наказ я исполню сегодня же!» А после этих слов, твой пра – прадед, как передавал очевидец сих событий заплакал, все также держа в объятиях своих Мариночку, а та обняла его так крепко, что, видимо, ощутив запах его крови, едва не впилась ему в шею. Андрей разнял их объятия и бесцеремонно отпихнул Мариночку к Мишке, лишь грозно взглянув на нее, а потом подошел к отцу и помог ему встать с земли и сказал: «Ступай отец! Я чувствую, что мать уж волнуется по тебе и ждет твоего возвращения, стоя на крыльце дома нашего старого с масляным фонарем в нежных руках своих…» Посмотрев в лицо твоему пра – прадеду, Андрей хотел, что то еще сказать, но его перебил, Михаил сказав, прижимая к себе плачущую Марину: « И нам пора уходить отсюда, батюшка. Пока мест ни кто не увидел нас. Ступай домой, к матери и брату нашему и не печалься боле о нашей судьбе. Боле она тебя не должна волновать! Мы сами устроим ее и ты прав, нет нам прощенья среди тех, кто знавал нас, не пред богом нет нам прощенья, но прости ты хоть нас. И знай, что любим тебя и мать с братом мы сильней всех. Запиши то, что сказал здесь и пусть это передается от отца к сыну, от матери к дочери, пусть сквозь века пронесет этот завет наша семья. Ступай же и скорей запиши его. С этими словами Михаил отвернулся от отца и, поддерживая все еще плачущую Марину под руки, пошел меж могил с покосившимися крестами и памятниками, прочь, в холод и темноту ночи. Пройдя пару метров, Мишка обернулся и посмотрел на Андрея горящими красным, голодным и уже более жестоким огнем глазами. В его взгляде читалось: «Пора уходить, брат! Скорее!» И старший сын твоего пра – прадеда, правильно понял своего среднего брата и, коротко пожав на прощанье своей ставшей неожиданно очень сильной рукой, руку отца своего и пошел вслед за Михаилом и Марией и более все трое не оборачивались в сторону пра – прадеда твоего, а он стоял и смотрел им вслед не в силах сойти с места. Лишь когда их силуэты окончательно поглотила ночная мгла, он нашел в себе силы уйти с кладбища и, утирая рукавом своего камзола льющиеся из глаз непрерывным потоком скорбные слезы, направился домой к жене и младшому сыну Артемию. 
На крыльце их дома, как и сказал Андрей, действительно стояла его супруга и, в волнении всматриваясь в ночь и теребя на себе левой нежной ручкой старый вязаный платок, а правой нежной ручкой держала чуть навесу, не менее старый, большой и довольно тяжелый для женской руки масляный фонарь. Завидев в темноте двора силуэт супруга, женщина сбежала по широким мраморным ступеням и подошла к нему, все так же держа в руке фонарь. Она, как и он скорбно оплакивала детей их. Они обнялись и, постояв так минуту – другую, пошли к крыльцу и, поднявшись по нему, вошли в дом. Жена твоего пра – прадеда поинтересовалась у него, не желает ли он отужинать, но он лишь отрицательно мотнул головой и, сказав ей, что ему срочно надо работать, закрылся в своем кабинете и стал вспоминать те слова, что в отчаянии произнес над могилами детей своих, пробудив тех от сна и обрекя их на вечные скитания по земле. Вскоре, а точнее в ту же ночь, твой пра – прадед вспомнил дословно и записал текст завета – проклятья и запечатал его сургучной печатью до семнадцатилетия младшего своего сына Артемия. В день, когда юноше исполнилось семнадцать лет, конверт с текстом завета – проклятья был вскрыт и твой пра – прадед зачитал его своему сыну как строгий наказ и молодой человек, как воспитанный и честный юноша строго исполнил его. С тех пор завет передавался из поколения в поколение нашей семьи, но с 1780 года лист с текстом завета – проклятия был утерян и то, что я тебе сейчас поведал, мой мальчик, все, что сохранилось и передавалось об этом проклятье в нашей семье с тех пор. Отец вздохнул тяжко и встав из – за стола, вышел из нашей комнаты в коридор. Через пару минут, хлопнула старая, скрипучая входная дверь барака, отец вышел на улицу, оставив меня и маму в нашей комнате, слушать эхо своего рассказа. Конечно, на этом воспоминании можно было и остановиться, но моя память, все равно «услужливо» открыла мне все то, что произошло в ближайшее время после того памятного разговора с отцом, который больше напоминал простой монолог.
Легенда о семейном, а точнее родовом проклятье нашей семьи впечатлила меня тогда довольно сильно. В ту ночь я не сразу смог заснуть и довольно длительное время ворочался на своем топчане, вертелся с боку на бок, а в голове, в мыслях, все ярче и ярче возникали образы по рассказу отца. Образы пра – прадеда и его семьи. Наиболее ярко моему мысленному взору тогда предстали именно те трое, Андрей, Михаил и Марина. Отец говорил, что они были необычаянно бледны, а взор их был наполнен каким то злым огнем… Я словно сам стал участником тех событий. Те трое… они были необычаянно красивы, притягательны какой то дьявольской красотой, как и рассказывал отец. На следующее утро я проснулся и снова стал размышлять над этой легендой. Я весь день провел думая и анализируя то, что рассказал мне отец. Его рассказ был интересен, необычен и в то же время крайне пугающь, но время и множество различных дел, в том числе и учеба, вытиснили в скором времени эту легенду из моих мыслей и я стал забывать ее. Шло время и по мере того, как рассказ отца обрывками всплывал в моей памяти, я стал ловить себя на мысли и усмехаться ей, что это всего лишь красивая сказка, а я больше в них не верю, так как не маленький мальчик. Так же я периодически ловил на себе пристальный, наполненный заботой и любовью взгляд мамы. После того разговора прошла всего пара – тройка дней, на тот момент, я сидел за столом в общей комнате и, кажется, делал какие то домашние задания. Мама хлопотала по дому, убиралась в нашей общей комнате. Я взглянул на нее и уже собрался было перейти с учебниками в свою каморку, дабы не мешать ей, но она отложила тряпку в сторону, вытерла мокрые руки о свой передник – фартук и, подойдя к столу, взяла стул и придвинув его поближе ко мне, села и посмотрела мне в глаза и проведя по моим волосам рукой, сказала, а точнее спросила: 
- Димочка, сынок, поговори со мной. Расскажи, маленький мой, что тебя тревожит? 
Мама… Мне досих пор трудно сказать о ней была, хотя и прошло уже девяносто пять лет с тех пор, как я виделся с ней в последний раз. Она запомнилась мне, как утонченная, чуткая и очень внимательная женщина с добрым сердцем и красивыми серо – голубыми глазами. У Аннушки, как называл маму отец, был утонченный характер и желание везде создать неповторимую атмосферу уюта, вот и тогда она прервала свои привычные хлопоты и силилась понять, то что будоражило тогда меня. Будоражило и волновало мальчишку лет дести – двенадцати. Я не был до конца уверен, что отец рассказывал ей легенду о семейном проклятье, вообще. Рассказывал ли он ей ее задолго до моего рождения, и могла ли она ее впоследствии забыть, не принимая за правду. Конечно, могла, но я не был в этом уверен. Спросить напрямую, я не решился. Посмотрев ей в лицо и заглянув ей в глаза, я все понял без слов. Он ничего ей не рассказывал. Поэтому, я, чуть улыбнувшись, ответил:
- Успокойся, мама. Все хорошо, меня ничего не тревожит. То, что рассказал отец, безусловно, не может не впечатлить, но я уже не ребенок, чтобы верить в такого рода сказки. Мне скоро школу заканчивать! – последнюю фразу я произнес уже с серьезным лицом. 
На самом же деле мою душу разрывали два противоречивых чувства. Чувства страха и… любопытства, но и они в скором времени оказались заглушены, перекрыты моей повседневной жизнью. Конечно же, на первом месте у меня была учеба, потом шла поэзия, а в скором времени свое место заняла и работа на заводе, которая в скором времени стала заключаться в растрате моего поэтического дара на рекламные слоганы продукции и партийные агитационные листовки. Я уже почти забыл эту легенду, да и тот разговор с отцом, но встретившись сейчас с Анатасом, вспомнил ее в мельчайших подробностях. Видимо, воспоминания глубоко захватили мое сознание, так как он перестал усмехаться, и смотрел на меня спокойным взглядом своих пронзительно серых глаз. Его взгляд был холоден и пронизывающ, как самая холодная сталь, но заглянув в его глаза, я заметил в их глубине поблескивающие искорки доброты и… отеческой заботы, а еще в них были огоньки повелевания, они то и заставили меня приклонить голову и позволить ему говорить дальше. Его голос был строг, но заботлив, а тон разговора мне тогда показался, добр и спокоен. Он ни в коей мере не бранил меня за содеянное, я бы сказал, что Анатас был даже рад тому, что произошло со мной. Он опять улыбнулся мне и, положив руку мне на плечо, медленно повел в темную глубь переулка. Я не боялся его. Более того, с ним я ощущал себя в безопасности и даже прибывал в спокойствии. Он говорил, а я слушал, но почему то более ничему не удивлялся и несмел до поры, задавать ни единого вопроса.