История этого мира

Часть 1. ПРОЛОГ

Предисловие.

Теория «многомировой интерпретации» в квантовой механике гласит, что существует единственный реальный мир. Однако нужно иметь в виду: чтобы описать состояние любого события, требуется разделить его на наблюдателя и наблюдаемый объект. Это разделение можно выполнить по-разному: каждый раз получаются разные значения измеряемой величины и разные наблюдатели. Следовательно, при любой попытке измерения события наблюдатель словно расщепляется на несколько версий.

Каждая из этих версий наблюдателя получает свой результат измерения, а на основе него формирует свою собственную версию Вселенной. Мир один, но он может существовать в огромном множестве разных состояний, как бы «параллельных вселенных», которые не взаимодействуют между собой.

И это только один из способов объяснить происходящее.



Часть I. Пролог.

21 июля
14:27

Буквы, фразы, целые плакаты вытягиваются в шеренги, засоряют мир по краям поля зрения.

Алые слова на чёрном фоне проносятся мимо вместе с переплетёнными кольцами. «Любовь спасёт мир». Он не уверен. Светофор впереди переключается на зелёный. Голуби взлетают с пешеходного перехода в жаркое московское небо. Светофор и то сейчас больше помог, чем то слово с плаката.

Шипит рация. Голос диспетчера тревожен. Женщина из динамика что-то уточняет.

Проспект едет, аварий нет.

Вадим и так знает. На дворе суббота, какие уж тут пробки. Лучшая порция июльского дня со свистом влетает в приоткрытое окно вместе с тревожным воплем сирены. Поворот направо. С начала пути он и на миллиметр не сдвинул пальцы левой руки по блестящему ободку руля. Они едут очень быстро. Голос в динамике отрывисто взвизгнул. Но Вадим молчит, он сосредоточен на дороге, ему некогда, и он не тратит сил на разговоры. Он слышал, куда надо ехать. Тяжёлая машина реанимации повинуется каждому его движению, и ровно рычит её работящее сердце.

Чудеса. Ещё никогда асфальт не блестел на горизонте так ярко. Вадим ужасается скорости, с которой его большая машина движется к цели. Улица, жилые дома мелькают, пропадают. Славно, что он догадался здесь объехать. Но вот снова широкий проспект. Следующий светофор через секунду моргнёт другим глазом. Вадим, приподняв тонкую верхнюю губу, резко вдыхает и со всей силой давит газ. Жёлтый глаз равнодушно уставился на оставшийся сзади маленький «Матис». А машина реанимации летит дальше.

Ветер задувает в окно резче. Левый висок сухой и холодный, по правому стекает пот, щекочет, заливается в ухо. Снова эти плакаты. Помады, ресницы, пиджаки, машины. «Вы этого достойны!» «Не соглашайся на меньшее!» Он просто не успевает разозлиться на всю эту бесполезность. Всё-таки и дорогие иномарки иногда нужны. Вот хоть реанимобиль. Ведь тоже дорогущий, импортный, но толковый; как бы они успевали в больницу на чём-то другом? Вадим видит только дорогу и повороты. Карта сама разворачивается у него в голове. Кто там заснул на перекрёстке? Он объезжает прямо по встречной и уворачивается от трамвая. Плевать. Быстрее.

Блондинка за рулём огромного «Кайена» смотрит сочувственно. Может, и с такими, как она, не всё потеряно? Остальные реагируют вяло. Из-за блондинки он вдруг устыдился того, что ему совсем не жалко человека, которого они везут в больницу. Все они думают, что он едет так быстро, потому что нужно кого-то спасти, и он спасает. А ему не жалко. Он больше переживает за врача, молодую девушку. Даша. Нужно ей помочь, нужно довезти его живым. Даша. Она такая умная, красивая, рыжая, немногословная, она сейчас что-то сложное и спасительное делает там, за спиной. Она понравилась Вадиму сразу. Он просто хочет, чтобы она знала: он может успеть. Он тоже не просто так. Тогда она обратит на него внимание. Он глядит на часы приёмника – 14:33. Машины впереди отрывисто сигналят, пропускают.

Холод бежит по ёжику белых волос. А ведь ей-то жалко; Вадим вспомнил её лицо, когда он помог ей вкатывать носилки внутрь. Она переживает не потому, что это работа. Она за человека боится. А Вадим за таких не боится. Ни за что свои богатства получает, пока они с матерью до получки перебиваются, а такие же соседи просят вернуть долг за прошлый месяц, потому что перебиваются тоже. Если денег полно – и вот ты в хорошей машине, со всеми трубочными удобствами и отборными, наверное, уколами, при красивом докторе едешь в больницу. Сколько обычного народу сейчас тоже помирает, но и машина не сразу доедет, и лекарства какие попроще зальют. Нет, Вадиму его не жалко. Но впервые очень стыдно за это чувство. А потом сразу легко: вот въезд и приёмный покой. Воздух вокруг высокого здания чище, надёжнее, чем на оживлённой дороге. Да, если стало стыдно, может, всё ещё не зря. Они ехали меньше двадцати минут. Нужно теперь каждое утро собираться внимательнее. Никогда не знаешь, на сколько лет придётся вырасти за обычный день, за короткую и быструю дорогу от стадиона до больницы. К этому трудно заранее приготовиться.


01:16

Чёрный джип останавливается возле гаража в одном из пригородов Москвы. Пыльные колёса и посеревшие до ручек двери не отражают свет одинокого фонаря, который сторожит тихий район, стоя на привязи толстых проводов. Из джипа выходит и открывает гараж мужчина лет сорока. Он одет в светло-голубые джинсы, в которых ходит каждый пятый, и чёрную футболку, купленную на рынке, в каких летом рассекает пол-России, затем – в белые кроссовки немодной модели. Он поправляет часы на левом запястье, нажимает кнопочку, циферблат загорается. Часы у него дорогие, и установлены точно по московскому времени. Мужчина бросает быстрый взгляд по сторонам и открывает ворота, затем загоняет машину внутрь, закрывается в гараже, включает внутри все лампы, какие есть.

В гараже чисто, аккуратно, много света; белые лампы накаливания по углам, три обычных светильника сверху, маленькие матовые фонари вдоль длинного стола. Он кладёт на стол общую тетрадь, на обложке которой детской рукой фломастером нарисован человечек в джинсах и черной футболке и подписано коряво – «Дядя Андрей». Первые страницы тетради заняты нехитрой детской арифметикой и цепочками одинаковых букв, затем слогов, снова цифр. Мужчина листает, листает, на одной из страниц останавливается, вглядывается. Это уже его почерк. Цифры по строю и смыслу на первый взгляд не отличаются от детских. Но он смотрит внимательно, расставляет какие-то запятые, подводит черту и записывает новое число. Он старается подражать детскому почерку, которым изрисована эта тетрадь, и у него почти получается. У него всё сходится. Он удовлетворённо кивает, берёт с полу длинный ящик, ставит на стол. Щёлкают заглушки. Он поддевает пальцем и извлекает из отсека снайперскую винтовку, открывает прицел, глядит в дальний угол на свет, проверяет всё бегло. Она заряжена заранее. Закрыв винтовку в ящик, он кладет его в багажник, тетрадь засовывает в пакет с ворохом различного канцелярского барахла, какое иногда оставляют на память сентиментальные родители: альбомы, открытки из цветной бумаги, коллажи из фотографий, тетрадки по чистописанию. Затем выключает свет и уезжает. Пока он едет по МКАД, ему приходит смс. Там только радостный смайлик и машущая ладошка. Он быстро удаляет сообщение. Всё в силе. Этот мужчина привык жить в мире знаков и шифров.

Окраина города. Он нажимает на домофоне нужную комбинацию, поднимается на третий этаж и открывает квартиру своим ключом.
В прихожей на зеркале записка: «Миша! Будь как дома! Мы до среды на даче. Если сможешь, всё-таки заезжай. Бросай свои дела, давай на шашлык!» Потом нарисована рожица с высунутым языком, и уже детской рукой приписано: «Ты обещал!». Он ложится спать одетым ровно на четыре часа и просыпается без будильника. Настроение у него прекрасное, потому что сегодня редкий день работы, когда не нужно никого убивать. Его задача – только напугать. Всё-таки это вдвойне приятно. Он и так работает редко. Чтобы чем-то себя занять в другое время, он много читает. Он и сегодня, чтобы немного расслабиться, берёт в комнате с полки знакомую книгу, садится на кухне на удобный стул, находит за спиной на подоконнике обгрызенный карандаш и читает, иногда подчёркивая особенно меткие слова. На кухне у сестры всегда пахнет печеньем, анисом и корицей. На завтрак будет что-то вкусное. Стена розовеет от растущего солнца. Михаил дочитывает до конца страницы, завтракает, всё за собой убирает, чашку ставит ровно на тот застарелый липкий кружок, с которого он её снял, ложку поворачивает той стороной черенка, какой она на него смотрела из ящика, и она звонко цокает. Порядок. Он решил уехать пораньше, чтобы настроиться. Игра начинается только в два часа.


7:20

- Зайди к Тимуру, Вадя, они просили. Только скорее, там срочно.

За матерью закрывается с упругим треском старая дверь. Вадим садится в кровати, берёт с сушилки чистые носки. Он одевается быстро, проводит ладонью по колючей свежей стрижке. Взяв со стола пачку сигарет, прямо из неё губами хватает одну за хвостик фильтра, закуривает. Он раздает некоторым цветам по порции пепла, пока поливает их из позеленевшей изнутри бутылки. В двухкомнатной маленькой квартире всё в цветах. Ни на работе, ни в школе когда-то, ни в коридорах училища он не видел таких цветов. Мать очень любила их, развела десятки разных фиалок, орхидей и пахучих комнатных роз, расставила в маленькой ванной на машинке, в кухне на подоконнике, в комнате на полу, на шкафу и в подвесных кашпо. У него на старом столе и то распушила гриву какая-то пёстрая крапива, листья с бордовым кантиком. Сегодня сигаретный пепел ей не достался. Он пододвинул крапиву ближе к солнцу, достал из расписной жестяной коробочки из-под чая оставшиеся деньги, пересчитал и сунул в карман. До зарплаты хватит на лекарства матери и на продукты.

Он зашёл в ванную, плеснул в лицо холодной воды, помочил шею и глянул на самую верхнюю полочку, откуда спускал зелёные лапки к раковине длинный плющ. Вадим ладонью черпнул воду из-под крана и налил в цветочный горшок. Мать до верхних цветов уже не дотягивается, плечи совсем не поднимаются. Он вздохнул. Надел тапки в прихожей и пошёл к соседям.

Дядя Тимур работал водителем на скорой и жил в светлой, на южную сторону, однокомнатке с женой и двумя младшими дочками. Девочки повисли на дверной ручке и открыли Вадиму, поздоровались. Одна схватила с вешалки скакалку, другая с полу – пачку мелков, и они убежали вниз. Взрослые сыновья Тимура редко заходили, они тоже, как и он, работали, затерянные где-то в большом городе.

Он лежал на раскладушке между кухонной плитой и укрытым белой клеёнкой столом, заложив руку за голову. Увидев соседа, он поздоровался, Вадим сел на табуретку и склонил голову.

- В больницу почему лечь не хотите, дядь Тимур?

- Долго это дело делается, некогда мне, - проворчал он с лёгким акцентом и сердито махнул рукой. В кухню заглянула меднолицая жена дяди Тимура, испуганно посмотрела на мужа, сжала губы, посмотрела тепло и сочувственно. – Мне сегодня важную работу работать, а заменить меня некем.

- Да я понял. Пирогами рассчитаетесь, - засмеялся Вадим и пожал мозолистую руку дяди Тимура.

Сегодня у Вадима выходной, поэтому даже договариваться не нужно. Он работает таксистом и заодно проверяет машины в парке, и ему за это доплачивают. У него есть корочки из училища, но они ничего не стоят, близкое знакомство с нутром автомобилей он свёл в армии. Корочки – чтобы в отчётах всё проходило хорошо. А у соседа дяди Тимура снова что-то в голове шумит и черно в глазах. Людьми рисковать нельзя, всё-таки водитель скорой. Вадим радуется, что можно помочь такому человеку. И он выходит на чирикающую пыльную улицу, садится в утренний трамвай, клюющий носом на стыках рельс, едет на знакомую, красивую, словно лакированную, станцию, и ему кивают на великолепный жёлтый реанимобиль. У его борта стоит стройная маленькая Даша, врач, и рисует что-то в пачке белоснежных, пропахших лекарствами бумаг. Она нервно поджимает угол рта: что-то у неё не сошлось. Подняла голову, слегка улыбнулась Вадиму, и он остановился. Какая она славная! Он не решается познакомиться с ней. Она суёт в бардачок каждую неделю новую книжку, и говорит с другими врачами такими словами, которых он совсем не понимает. Она хмурится, если водители с утра на перекуре ругнутся матом, иногда пишет кому-то сообщения и загадочно улыбается, и хихикает, прижав круглый подбородок к себе. Он знает, что она почти на два года старше него и ей двадцать шесть. Он видит её второй раз в жизни, но она такая славная, а он и не знает, о чём с такой девушкой можно поговорить. Она ему кажется доброй, а он злится, если к нему в такси садится какой-нибудь человек в хорошем костюме и с дорогим портфелем. Она ни на кого не злилась при Вадиме, он ни разу не видел. «Можете пока отдохнуть, - говорит она звонко и кивает в сторону стеклянной двери. – К двум едем дежурить на футбол». Он идёт мимо диспетчера, садится в коридоре на диван, держит ладонями колени. Где у них тут книжки? Они полдня так просидят! Она наверняка сейчас будет читать что-нибудь. У Вадима краснеют скулы. Ведь надо тоже, наверное, читать, иначе придётся говорить. А он робел перед умными молодыми девушками. Особенно перед Дашей. С ней не спасёт ни татуировка на плече, ни сигарета в зубах, ни попытка развалиться, когда сидишь, и уж тем более разговоры о работе, о моторах и невероятных поломках и починках. Она совсем не из тех, с какими он пересекается на своей работе или на днях рождения друзей. Протянув худую загорелую руку вниз, к тумбочке, он отодвигает пачку с чаем, шуршит пакетом с сухарями и достигает стопки книг в мягких обложках. Что за имена! Он таких даже в школе-то не слыхал. Надо что-то потоньше для начала. Нет, это стихи, они не пойдут, она никогда не поверит, что он может читать стихи. Вадим вытаскивает синюю книжку с истончёнными от времени углами страниц. Светло-оранжевыми буквами красиво выведено: «Маленький принц». Возле диспетчерской хлопают двери, Вадим быстро закрывает тумбочку, откидывается на спинку дивана и открывает книгу. Он краснеет ещё гуще: кажется, он схватил какую-то совсем детскую книжку. Но отступать некуда. Молоденькая доктор отвлекается от разговора с остряком-фельдшером и бросает взгляд на диван, где сидит и читает водитель, сменщик Тимура. Вадим осторожно глядит прямо ей навстречу, пытаясь казаться серьёзным. «Маленький принц». Она откидывает рыжий хвостик за плечо, тихонько смеётся и уходит ставить чайник.


8:50

Алексей Викторович Тувимский большим и указательным пальцами с силой проводил по бровям. Он уже сказал «Поехали», и все высыпали с планёрки. К двум должны закончить основное и можно будет в ординаторской посмотреть футбол. Он выпил ещё кофе, протяжно и громко выдохнул, вглядываясь в план операций на будущую неделю. В коридоре, подходя к операционной, он поймал за рукав Олю, медсестру со сладкой улыбкой, хитрыми глазами и вечно спрятанными в карманы руками. Она посмотрела слегка испуганно, но быстро вернула лицу лисье выражение, огненные глаза под черными бровями блеснули лживо и приветливо.

- Не все ведь были, - сказал Тувимский и слегка за плечо повернул её к себе прямо. Глядя вполоборота, она могла обмануть кого угодно. Теперь она чуть выпятила губы и ответила:

- Яши нет. Она у старшей отпросилась. Что-то срочное у неё. Сказала, после трёх точно будет.

- Не Яши, а Ярославы Сергеевны, - строго поправил он и отпустил.

Они вечно что-то затевают между работой и сном на работе. Он понимал ещё, когда она отпрашивалась или беспрестанно менялась с кем-то дежурствами среди учебного года, когда её крашеную голову занимали университетские заботы. Но что ей могло помешать летом? Яша – хорошая медсестра, её любят больные за лёгкий нрав, и она расторопно работает. Тувимский прекрасно знал, что нрав у неё нелёгкий, что вся её улыбчивость и дурашливость остаётся в коридорах и звенит только в малознакомых ушах. Ещё он знал, что она спит в бельевой не только когда у неё по расписанию ночное дежурство, но и в нерабочие дни, когда она приходит туда с рюкзаком, пачкой кексов и бутылкой воды, и запирается со своим компьютером на вечер и на ночь. Он никогда не спрашивал, что за проблемы у неё; мало ли что – друзья, семья, жильё. С ней иногда хотелось поговорить, но о серьёзных вещах она или говорила в шутку, или ходила вокруг да около. Он зашёл за стеклянную блестящую дверь. Через десять минут операция – единственная, надо надеяться, на сегодня. Суббота. Подошвы скрипят по полу бодрее обычного, костюмы и халаты у анестезиологов белее, а шапочки – цветастее. В субботу и скальпель ляжет между пальцами поудобнее, и игла ни в коем случае не сломается. «В обед салат нарежем на всех! Ага, мне с дачи свекровь привезла», - щебечет из-под маски операционная сестра Рита. Сейчас, сейчас поработаем, а потом будет нам лето. Часы на голубой холодной стене показывают пятнадцать минут десятого.


9:40

На спортивной базе тихо. Вязы застыли, только самые кончики ветвей покачиваются на тихих жарких воздушных волнах. Раскалённая бетонная площадка шуршит под шинами очередного чёрного автомобиля. Водительская дверь открывается, молодой человек за рулём слегка поворачивается, ставит одну ногу на землю и решает пока не выходить. Он подносит к уху телефон и отвечает на звонок. У него спокойный скрипучий голос, строгие черты. Он смотрит в боковое зеркало сам себе в карие глаза равнодушно и хмуро. Задумавшись во время разговора, он прищурился и посмотрел в сторону солнца на деревья. Лицо его сразу меняется, сузившиеся глаза веселеют и зеленеют на свету. Кто-то вышел из-за стены здания, и он поворачивается обратно в тень, смотрит себе под ноги. От раздражения нижняя челюсть делает едва заметное движение вперёд и назад, потом он сжимает зубы и хмурит тёмные красивые брови.

- Нет. Я ещё вчера сказал тебе... Я не мог. Игра важная... Нет, я не отдохнул. Это тебе придётся подстраиваться под меня, что ж поделаешь... Да, работа важнее. Уж извини! Я не люблю, когда ты разговариваешь вот так. Да. Потому что я так сказал. Представь себе.

Теперь он говорит твёрже. Равнодушие пересекло глаза, заняло горло и источалось с языка. Подъехала ещё машина и встала с другой стороны площадки. Он узнаёт её. Сейчас появится тренер. Молодой человек встаёт рядом с открытой дверью своего автомобиля, смотрит через крышу и кивком здоровается. В эту секунду выражение его лица меняется. Он снова на одно мгновение внимателен, открыт. Но он должен вернуться к голосу в трубке, вроде бы любимому голосу, но, кажется, он требует слишком много.

- Мне идти надо. Какая слава? Какие трубы? Я сто раз тебе говорил об этом.

Разговор обрывается. Он закрывает дверь, нажимает на упругую кнопочку брелка сигнализации, делает шаг, и всё-таки останавливается, и смотрит на побледневший экран телефона. Возможно, она очень расстроилась. Может, даже обиделась или плачет. Но на это следует меньше обращать внимание, думает он. Он стремится к совершенству. Самое главное – держать себя в руках и не нервничать, такая уж у него работа. Девушка на том конце провода могла бы уже и поумнеть. Сколько времени прошло! Ей нужно или привыкнуть к тому, как он относится к работе, или уходить. Он идёт к зданию, преодолевает тень, а холод, который он почувствовал, когда додумался до слова «уходить», так и вился за ним, разгоняя жаркий день. Если очень уж много думать о любви и других нежностях, сосредоточиться будет трудно. Или она, или люди, перед которыми отвечаешь. А их так много! Он снова останавливается, опирается об угол и глядит перед собой. Из ладони запищало. Он посмотрел сообщение. Выходит, она тоже додумалась до этого слова. Нужно ещё больше спокойствия, равнодушия, холода, даже мороза. Сегодня слишком важный матч.

Он забыл сумку. Возвращается к машине, открывает багажник, проверяет, всё ли взял. Его уже зовут. Высунув кончик языка, он перебирает бутсы, перчатки, бинты. Всё, всё на месте. Он решил, что даже забытая сумка – признак непозволительной рассеянности. Ведь он точно знает, что главное в жизни, а насчёт чего переживать не стоит. С громким стуком багажник закрывается. Молодой человек шагает по шуршащему бетону, потом по молчаливой плитке, по песку и снова по плитке к нескольким товарищам по команде, которые собрались у широких дверей. Недавно политые оранжевые цветы в круглых клумбах сладко пахнут. Сейчас всё покатится по распорядку: разбор соперника, погрузка в автобус, дорога, короткая тренировка, игра. Огромная колыбель трудной рутины раскачивается, удобная и желанная, и убаюкивает тысячи взрослых людей по всему свету. Ничто не нарушит движение чудовищного маятника. То, что пытается помешать его взмахам, бессильно против него, и люди в гигантских тисках порядка спокойны и холодны.


9:57

Миша выходит из переполненного Макдоналдса, одергивает футболку и с наслаждением потягивает через соломинку колу. Подошвы легких кроссовок приятно пружинят на лестнице. В заднем кармане пискнул телефон. Поглядев на экран, Миша на секунду задерживает дыхание. Маленькое красное сердечко означает, что правила изменились: теперь нужно убивать человека, а не пугать его. Он, не ускоряя шаг, идет к машине, садится за руль и проверяет одну из своих сим-карт. Все они оформлены на разных несуществующих людей. На счёт рано утром перечислены деньги. Ну, значит, всё верно.

Он старается дышать глубоко и медленно, отсчитывая проезжающие мимо автомобили только по шороху шин. Прежде, чем завести мотор, надо подумать; всё, что потом случится, он сделает без пауз и остановок. Мысли повинуются резким стежкам волн, убегающих из-под горячих колёс, мысли цепляются одна за другую. В винтовку заряжена пуля с аккуратной крестовой нарезкой, почти неуловимой, как кружево. Такая пуля имеет приличный разлёт, не ложится точно, но именно этого и хотел Миша. Он знал и воображал её дрожащий полёт, и как она, ударившись о край тела, сделает сальто, словно попавший страшную аварию маленький автомобиль, и след от этой аварии – безобразная, но поверхностная рана, - обильно и неопасно брызнет кровью. Стрелять можно между рукой и телом, и она обязательно цапнет. Ещё одна пуля с тонкими, мельчайшими зубками, уложенными в ряд по спирали, лежала у него в сумке на всякий случай. Но теперь эти своевольные игрушки бесполезны. Нужна слепая, совершенная в искусстве послушания пуля, которая войдёт точно туда, куда прикажет прицел и курок.

Чёрный джип разворачивается. Нужно быстро добраться до гаража, вставить другой патрон, настроиться, и ехать сразу на стадион. Хорошо, что не успел уехать далеко. Он не любил задавать вопросы, но на этот раз хотел бы знать, почему заказчик поменял своё решение в худшую сторону. Обычно бывает наоборот. Миша привык работать за границей. Там спокойнее. Первое же после долгого перерыва дело в России – и вот накладка. Он по памяти набирает условленный номер. Долгие гудки. Кажется, на самом последнем трубку, наконец, берут.

- Мы запасной аэродром нашли, - говорит безликий, блёклый голос, давящий на уши, как автопресс. Мише неприятно его слышать, но обстоятельства против. – Ставки хорошие к тому же. Поэтому идём до финала. Давай, Паш.

Миша нажимает отбой и удаляет данные звонка. Значит, дело решают вести до конца, потому что нашли, кого подставить. Это и есть – запасной аэродром. Его заказчик пытается догнать сразу нескольких зайцев и понял, как это сделать. Поэтому плата такая хорошая. Они рассчитывают сыграть и на ставках на матч – после убийства переигровку никто устраивать не будет, если грамотно навести подозрения. «Спартак» - большой клуб, большие связи, на кого-то из руководства сбросят этот груз, и тень упадёт на всех разом. Никакой переигровки – штрафы, расследование, уголовное дело, старые грехи и грехи новые.

Один выстрел – и умирает человек. Всё, с чем он связан, разрушится, если он – достаточно важное звено. Затем в заранее расставленные сети попадает ни в чём не виновное начальство команды-соперника, «Спартака»: директора, спонсоры, тренеры и связанные с ними прочными нитями игроки. Вовремя поданные ставки. Крупный выигрыш. Один матч переворачивает ситуацию в целом турнире. Меняется лидер. Рассыпаются планы. Наверняка и это – слишком простая схема, и всех деталей Миша не знает. Против жизни человека на другую чашку весов нужно положить очень много. Тем более, когда эти весы стоят у всех на виду.

Машина проезжает мимо большой красочной афиши – сегодня в 14:00 в «Лужниках» матч между «Спартаком» и ЦСКА. Миша очень длинно выдыхает сквозь сомкнутые губы, слегка надувая щёки. Ещё никогда его действия не могли изменить сразу так много. Ведь всё дело только в том, что раньше он вмешивался в измерение денег и власти на каких-то дрянных весах, и никому их не покажешь, они спрятаны в подсобках грязных складов, и за то, чтобы он, Миша, помог скрыть, что весы неисправны и врут, ему и платили деньги. Но теперь он должен помочь качнуться красивым весам из фальшивого золота, за работой которых следят миллионы людей, и это наполняет его невиданной гордостью.

Загнав машину, он проделывает привычный ритуал с лампами и тетрадью. Полуулыбка приятно греет углы губ, Миша почти рад, что ему доверили эту работу. Он не любит футбол, но знает, что игра очень влияет на многих людей. Он уважает игру, потому что находит её искры и в своей работе. Теперь они пересекутся. Он достаёт из багажника и ставит перед собой большой чёрный футляр, находит спрятанные новые пули в потайном ящике в стене. Замки щёлкают, и доводчики подбрасывают крышку футляра. От затылка вниз по плечам и спине опрокидывается жалящий холод.

Отсеки футляра пусты. Винтовка с затаившейся внутри пулей исчезла.


13:12

Он смотрит на себя в зеркало, стоя перед белоснежной раковиной. Тихо и пусто в сверкающем лампами туалете, в коридоре за дверью, немногим громче – в фойе перед выходом на поле. Футболисты выходят на предыгровую разминку, не задерживаясь. Все слова оживают уже в кругу трибун, под небом.

С гладко выбритого подбородка ещё капает вода. В кареглазом хмуром человеке, который внимательно глядит из-за стекла, он не может себя узнать. Он уже пожалел о телефонном разговоре, уже кажется, что она всё-таки важнее, чем работа, чем вечный бег, а точнее сказать, важнее не она сама, а то, что он к ней чувствовал. Опускается взгляд, опускаются плечи. Он глубоко и спокойно дышит, ему нравится запах вишнёвого мыла, нравится хрустящий стеклянный звук из-под шипов бутс от лёгкого движения. Он вдруг сжимает зубы посильнее и снова поднимает голову. Он решил, что не будет перед ней извиняться, потому что не виноват, и пусть остается, как есть. Отражение словно темнеет. Злость сквозит в напряжении мышц, в изломе бровей и сжатых губах. Теперь узнать себя вообще невозможно, и от этого чувства потери, такой потери, что и до блеска прозрачное зеркало не помогает отыскать пропажу, недалеко и до отчаяния. Кто же тогда, думает он, знает человека настоящим? Родным и друзьям расскажешь о себе не всё – и, выходит, они знают не тебя, а какого-то другого человека, и любят они тоже как будто не тебя, а его, чужого и несуществующего. Вот от бога, пожалуй, не скроешь ничего. Но если стоишь, не шелохнувшись, в блеске сотен кафельных отражений ламп, и тяжело от одной мысли, что надо выйти и увидеть людей, так он, наверное, сейчас не в настроении говорить с таким беспутным смертным. Если б был в настроении, уже стало бы легко. Он бы сейчас много отдал за подсказку или знак – что сделать и куда идти, откуда взять себя такого, какой есть на самом деле, и успокоиться, и собраться.

В коридоре раздалось цоканье, кто-то шёл прямо сюда. Он быстро включил воду и сделал вид, что умывается. Вошёл кудрявый черноволосый парень и стал пристально смотреть в зеркало, дожидаясь, когда его товарищ наконец-то поднимет голову. Когда это случилось, их взгляды встретились в отражении.

- Мы там собрались уже. У тебя случилось чего-нибудь?

- Нормально всё, Юр, - и он слегка улыбнулся.

- Ну, я не знаю... Но если всё-таки случилось, то ты знаешь что? Ты не думай об этом, самое главное, чтобы играть. Надо выигрывать. А ерунда всякая – она пройдёт. Мы же перед людьми отвечаем.

- Это я в курсе, - он нахмурился и вытер воду с подбородка. – Мне это говорить не надо. Ты же мне не хочешь сказать, что я что-то делаю не так, нет? Не надо за меня беспокоиться. Я сам знаю, что ерунда, а что нет. И не должен никому ничего. Как мы с первого места спустились, с кого премиальные сняли? С меня. Я ни слова не сказал. Всё правильно. Так что я перед всеми за всё уже рассчитался.

Юра отступил к стене и скрестил на худой груди руки.

- Да я не про то. Я разве про премиальные? Ты сегодня не такой какой-то. Просто на нас надеются все. Сегодня надо победить обязательно. Понимаешь, а ты прямо какой-то не такой…

Он понял, что надо срочно взять себя в руки. Наверное, они все вот так переживают. И он улыбнулся, подошёл, отворил дверь и слегка тронул за плечо Юру, чтоб он выходил.

- Нормально всё, правда. Ты извини, ладно? Зря ты беспокоишься, это я так. Ну, нашло просто, - они шагали по коридору, в конце над фойе мигала одна из лампочек, и он говорил как можно бодрее, а Юрин взгляд постепенно яснел, потому что он верил этим словам и этому твёрдому голосу. – Мы победим сегодня. У них там проблемы есть в середине, а у нас всё сейчас как надо. Штрафные главное, это они могут. Смотри, вот так покажу, значит, ваш ближний угол. Там есть кому в дальний закрутить, но я это дело перекрою. Так мы их чуть перехитрим. Да если б даже у меня всё было хуже некуда... Мы обязательно выиграем!

И они вышли под свет жаркого дня.


13:56

Люся, молоденькая доктор-анестезиолог, макнула горбушку хлеба в салатный сок на дне чашки, быстро отправила в рот, аккуратным пальчиком вытерла розовые детские губы. Каждый ноготь у неё накрашен разным цветом, на левой руке всегда повязан плетёный простой браслет. Глаза сонные, полузакрытые, даже если она выспалась и бодра, и это идёт ей, особенно сейчас, когда она сидит на краю стола, подавшись вперед, и лучи играют в её русых волосах. Аккуратная стрижка каре хороша, хоть всё отделение и отговаривало Люсю, чтоб она не стригла свои длинные волосы. Она украдкой смотрит на Тувимского, разглядывает худые загорелые кисти рук, выпуклые струны сухожилий, усталое лицо, маленький уступ над линией бровей, который появляется, когда он внимательно вчитывается в научную статью или стихотворение из сборника.

- Вам кофе налить, Алексей Викторович? – промурлыкала Ольга и провела гладкой рукой по чёрным блестящим стежкам косы-колоска, поправила каплю рубиновой серьги, потом, заметив, что хирург поднял на неё глаза, тронула подвеску на груди, и сунула руки в карманы, обласкав сама себя от макушки до круглых бедер.

Тувимский кивнул, Оля тут же отвернулась, и проворно замелькали её руки от стола к шкафу, от шкафа к тумбочке. Алексей Викторович ещё немного последил за тем, как она двигается, ловко, живо. Каждый её взгляд, её голос источает сладость сильную, в которой растворён неизвестный никакому справочнику, никакому химическому списку яд. Ольга попыталась год назад закрутить с Тувимским роман, но Алексей Викторович вовремя спохватился. Всё, что говорят маленькие упругие губы – колдовство, а любое движение рук – дополнение к заклинанию. Он любил смотреть, как она работает, она украшала его отделение, ничего не делая обыкновенно, как все, но даже раствор в шприц набирала по-женски, и синюю лампу над дверью процедурной включала не чтобы обеззаразить воздух, а для отпугивания злых духов и чар. Слишком близко подпускать к себе такую странную силу он не решался. Теперь он снова опустил глаза в книгу.

Люся вздохнула. Ей нравились его седеющие волосы, ум и решительность, но тягаться с Ольгой она не могла. Робость мешала ей даже как следует отвечать на шутки в операционной. Она посмотрела на экран пузатого старого телевизора, нащупала рукой пульт, включила нужный канал, чтобы Тувимский не пропустил футбол, и пошла к двери.

- Спасибо, Люсенька, - опомнился он и тут же принял горячую чашку из рук Ольги. Она ласково посмотрела вслед уходящей Люсе. «Вдруг хоть докторше нашей повезёт!» - подумала она и села на дальнее кресло, чтобы почитать книжку.

В дверях Люся столкнулась с санитаром Эдиком. Он подрабатывал в приёмном отделении и иногда ходил к ним на торакальное в гости, чтобы посмотреть телевизор и повидать Ольгу. Эдик прекрасно знал, что Ольга им не интересуется, но всё равно ходил, а она ему иногда подыгрывала, чтобы не очень расстраивался. Эдик учился в университете. Всеми его мечтами владела хирургия и деньги. Чтобы хоть как-то совместить, он, наслушавшись баек правдивых и не очень, подумывал стать урологом. Возвышенная красота торакальной хирургии сбивала его с толку, и он иногда просился к Тувимскому на операции. На операциях он молча восхищался тем, что хирург вмешивается в совершенную архитектуру грудной клетки и работу важнейших органов, и не только ничего не портит, но делает лучше, чем было.

Эдик поздоровался за руку с Алексеем Викторовичем и сел на диван. Зашумела футбольная трансляция. Санитар стёк по углу дивана пониже и сложил руки на плоском животе.

- А за кого болеете? – спросил Эдик.

Тувимский приподнял брови и указал распечатанной шоколадкой в сторону календаря на холодильнике. Календарь маяковал им от дальней стены красными и синими полосками и белой крупной надписью ЦСКА – сверху.

- Ааа! – довольно протянул парень. – А я за «Спартак». Надеюсь тогда, что сегодня разойдутся по-дружески. А то из операционной ещё прогоните, если наши победят.

- Разойдутся непременно по-дружески, - спокойно заметил Тувимский. – Но победят наши, - и он качнул в сторону собеседника чашкой. Когда команды вышли на поле и поприветствовали болельщиков, он примирительно добавил: - Да ты не обижайся, Эдик. На самом деле у вас и шансов сегодня побольше. У вас Павлюченко там… На высоте. Забьёт, наверное. У него сейчас получается всё буквально, - и он пододвинул в сторону Эдика большую открытую пачку зефира. Санитар улыбнулся смущённо и принял с радостью все знаки дружелюбия от Тувимского.

- Да куда там! - ответил он и отправил в рот целый кружок зефира. – Не сегодня. Вратарю сборной не очень-то назабиваешь…

Они молча смотрели начало игры. Эдик не терял бдительность и душил в себе бурные болельщицкие порывы, когда его команда отбирала мяч. Он только приподнимал пальцы от живота, а потом осторожно возвращал на место. Тувимский вдруг коротко стукнул кулаком по креслу и гневно указал в экран.

- Ну и что это? Это Шишкин хвалёный? Если и дальше твои будут так безалаберно в защите играть, мне даже смотреть будет неинтересно, - он посмотрел на санитара и уже мирно добавил: - И если ты будешь сидеть и бояться вздохнуть, мне тоже будет совсем неинтересно.

Он неторопливо поднялся с кресла и взялся делать чай на двоих. Ему тоже хотелось зефира. По левую руку от него шуршал телевизор, по правую – трещал электрический чайник. Он неторопливо насыпал сахар в чашки, бросил прозрачные пакетики; расставляя всё по местам, он негромко говорил санитару:

- Не будешь ты урологом, Эдик. Ты хороший парень. Я тебе скажу, что думаю, ну а ты-то делай, как захочешь. Я просто вижу, как ты стоишь у меня на операциях: рот разинешь, застынешь, и глаза голодные. И так на каждой. Если бы ты так уж хотел в урологи, стоял бы вот так у Чурсова в десятом отделении. Не у меня, - и он многозначительно помахал в воздухе чайной ложкой. – А это всё так, напели тебе ребята…

Он взял кружки со стола, развернулся, и увидел стоящего рядом Эдика. Санитар смотрел испуганно, приоткрыл чуть-чуть рот, но ничего сказать не мог; он потянул Алексея Викторовича за руку к телевизору и молча указал в экран. Тувимский понял, что случилось что-то: трибуны звучали не так, как положено, игроки сначала дрожали на экране цветными точками, потом все медленно потянулись в сторону ворот ЦСКА, но остановились, как по приказу, на некотором отдалении. Одинокая фигура в воротах чуть-чуть шатается, потом неуверенно опускается на одно колено. Тувимский ещё не вполне понял, что произошло, но руки у него тяжелеют, чай из обеих чашек льётся на пол, и он ставит их, опустевшие, обратно на стол, встает посреди огромной сладкой лужи перед экраном и щурится.

- Алексей Викторович, - голос у Эдика стал совсем другой, слабый, но строгий, - послушайте, Алексей Викторович…

- А? – Тувимский оборачивается и зачем-то пытается всем видом показать, что ничего не случилось. Лужа сильно расползлась, и белые кеды Эдика начали впитывать чай.

- Я говорю, мы сегодня дежурим по стадиону…

- Что?

- Я говорю, к нам повезут.

Тувимский снова молча уставился в горящий зелёным прямоугольник.

- Я пойду лучше.

Под Эдиком мокрые подошвы тихонько чавкали и скрипели. Он вышел за дверь, а в коридоре ускорил шаг. Алексей Викторович внимательно смотрел, что происходит, и понял, что повезут прямо сюда – чуть дальше по коридору от лифта и налево, к нему в отделение, и, наверное, очень, очень скоро. Горячие иголочки кололи ему уши и щёки. Он широко шагнул на чистый пол, оглядел себя и сказал уже вновь отвердевшим голосом:

- Ольга, найди мне Люсю быстро, позвони вниз, пожалуйста, - и, упруго рванув дверь, вышел из комнаты.


14:14

От удара вратаря сильно качнуло вперёд, навстречу летящему у самой земли мячу, и он отбил его. Боковой судья показывает угловой, и игроки потянулись к воротам, но потом, заподозрив неладное, как будто уткнулись в невидимую стену и не пошли дальше границы штрафной.

Сильно обожгло правое плечо и всё донизу, всю правую половину тела, он схватился ладонью за грудь и смотрел широко открытыми глазами вперёд. Немеет лицо. Он опускается на одно колено, смотрит вокруг, удивляясь, как ясно он видит каждого человека на трибунах, как далеко вдруг стало доставать зрение, как слепят пятна разных цветов, от них кружится голова, и он наклоняет её вниз и отрывает от себя ладонь. Перчатка ярко-красная. Он снова прижимает её к себе, хочет спрятать страшную находку, обводит взглядом людей, которые потихоньку подходят ближе и глядят испуганно, а он, словно извиняясь, слабо улыбается. Потом заваливается вперёд, выставляет свободную руку, встает на четвереньки, и тогда кровь капает на траву с футболки и изо рта, перелившись тонкой струйкой с нижней губы. Он ложится на газон. К нему бегут врачи, тренер, ближе всех подходит высокий Павлюченко, бивший по воротам перед тем, как всё случилось, и Юра.

Тем временем чувства обретают форму. Больше нет горячей волны на половину тела. Боль медленно сходится в одном месте, которое он сразу угадал, справа, в груди, и горячий шнурок стягивает всё внутри. Воздуха совсем мало, страшная тяжесть давит на уши, полный вдох останавливается, а с каждым выдохом изо рта вырываются маленькие красные капли: он держит перед лицом перчатку и наблюдает, как они зажигаются на ней, как созвездия.

- Это что же такое? – спрашивает он, глядя прямо на Юру, который вдруг заворачивает глаза к небу и отходит, прикрывая ладонью рот. – Это что?

- Не разговаривай, - над ним появляется красивое лицо, сбоку горит, как огонёк, рыжий хвостик, и волосы достают ему до лица.

- Я не знаю… - он её не слушается, ему кажется, что она может всё объяснить. Ему страшно прежде всего потому, что он не понимает причину боли и причину такой перемены. Жизнь плыла мимо, и он больше ею не владел, ничего не мог поделать, запланировать, сказать наверняка. – А что случилось?

- Тебе нельзя разговаривать! – очень громко, с расстановкой говорит она и смотрит в сторону. Он видит красивую линию её шеи. Он хочет ещё что-то сказать, но теперь вместо звука у него получается хрип, как из водопроводной трубы. – Нет, давайте сразу на наши. Вадим, давайте на носилки. Вы помогите.

Он думает, это она ему, и пытается подвинуться и встать, но ничего не получается.

- Лежи ты спокойно! Господи! Что ты творишь?! – его кладут на каталку, потом всех быстро обволакивает сумрачное нутро большой машины.

- Даша, - свет из открытых задних дверей хлещет по лицу, задевает ярким молодым мужским голосом. – Даша! Едем?

- Да, - отвечает она свету. – Мы едем очень быстро. Вадим, очень быстро!

И свет меркнет. На лицо ему надевают прозрачную маску, воздух тут же обретает скорость и сладкий вкус, тиски, сжимавшие голову, немного слабеют. Здесь есть ещё кто-то, кто помогает девушке по имени Даша, держит маску, пристёгивает крепления. Машина поехала, завыла сирена. Он сильно кашляет, пачкает маску кровью, но возвращает себе голос. Даша быстро надевает тонкие голубые перчатки, часто тревожно поглядывая в его сторону. Она ловким движением ножниц разрезает футболку, вытаскивает, бросает в коробку, туда же отправляет его грязные вратарские перчатки. Её губы немного дёрнулись, но она отвернулась за бинтами. Он спокойно следил за тем, что она делает. Теперь ему стало легче дышать, и куда-то девалась сильная боль; это ему показалось хорошим признаком.

- В тебя кто-то стрелял и ранил, - громко говорит она, вытирает кровь и прижимает чистую толстую марлевую салфетку к его груди, разматывает пластырь. – Я очень стараюсь. Ты тоже мне помогай. Нам надо в лучшем виде доехать. Понял?

- Да.

Она улыбается и кивает, обрадованная его голосом, быстро вставляет себе в уши блестящие трубки и прикасается к его коже круглой мембраной, идёт по эху сердца. Улыбается ещё шире и говорит кому-то рядом с собой:

- Вот это да! Как сильно! Чудеса, - она наклоняет своё лицо ближе к его лицу. У неё прозрачные серые глаза. – Ты молодец.

- Я не чувствую, - он немного закрывает веки, показывая вниз, на гибкую трубку, которой Даша его слушала. Она дотрагивается рукой до его запястья, чтобы изловить удары сердца и там. – Не чувствую.

Испуганная радость исчезла из её глаз. Она измеряет давление, делает какой-то укол, потом ищет иглой вену на руке, соединяет с большой стеклянной бутылкой, капли бегут, как прозрачные стежки, всё ловко, это должно помочь, что-то должно измениться. Он не может двинуться, сжать кулак, не ощущает границы своего тела, оно не горячее воздуха и растворяется в нём. Он хочет ещё сказать, но забывает начало мысли, постепенно слова исчезают, тоже расходясь в воздухе. Машину подбрасывает. Даша хватается за борт, оглядывается. Она становится золотым пятном. Зато мелькающие в окне буквы шуршат на ветру, как страницы, ясные, быстрые, остальное темнеет и уплывает, свет дня оставляет надежду на жизнь. Он больше никак не связан с носилками, иначе бы он их чувствовал, наоборот, все ощущения разлетелись на лёгких крыльях, облепили корпус реанимобиля и срываются в быстрый воздушный поток вслед за буквами, картинками, домами, трамваями. «Ты меня слышишь?»

…Я слышу. Только всё время опаздываю.

«Только что более-менее всё было. Давай ещё. О, господи!»

…Я ведь умираю, а ты мне не сказала.

Сирена воет, машина, вырвавшись на прямую, летит, скользит по воздуху, как птица, борется со временем.

«Мы скоро приедем. Очень много крови. Помоги мне быстро. Как его? Послушай меня!»

…Подожди, подожди! Скажи мне, что сделать. Я всё сделаю.

- Игорь! – она даёт ему тяжелую пощёчину, и его глаза, открытые всё это время, наконец прояснились. – Вот хорошо! Слушай меня. Мне нужно, чтоб ты был здесь, - он видит её, он старается и изо всех сил приподнимает веки, которые всё равно то и дело закрываются. – Мы уже почти приехали. Ты такой молодец, ну, раз уж начал, не бросай меня тут! Слушай мой голос. И... Вон сирена кричит. Ты слышишь? Оставайся здесь!

Темнота наступала упрямо, но он понял, что подсказывает Даша, и хватал то, что ещё не ускользнуло от него: сирену, которая острым волчком кружилась внутри головы, плавные волны, которые поднимала машина, Дашин голос, который ещё раз или два прорвался к нему через всё нарастающие препятствия, и горячую, маленькую, злую звезду внутри, - она всё ещё болела в середине груди и тоже связывала его с людьми и событиями. Когда он снова смог открыть глаза, над ним уже бежали слепящие штрихи коридорных больничных ламп. Справа, зажатая в чьей-то руке с разноцветными короткими ногтями, блестела стеклянная банка, а от неё куда-то под простыню к локтю убегала трубочка. Колёса каталки железно дребезжали по стыкам плиток на полу. Тревожные голоса бились о стены. И вот они рассыпались из невидимых рук, как бусины с порванной нитки, пока, наконец, не потерялись в темноте. В машине он потерял время, он не знал, сколько прошло минут, часов, зелёное поле осталось очень далеко в прошлом; на каталке пропало пространство, она уничтожила координаты, название города, страны, а когда она въехала в операционную, он потерял и себя.

Тувимский развернулся перед дверью, Люся почти влетела в него, зажмурилась. У неё из рук перехватили пузырёк, она вмиг осиротела, смутилась, ошарашенно посмотрела мимо хирурга вперёд, где уже подключали монитор, уже готова была начаться операция.

- Люся, оставайся, пойдёт Нина Львовна, - мимо них проскочила как раз она, наставница Люси, и тут же взялась за работу, мягко и быстро подошла к столу, и под светом огромной круглой лампы склонилась над раненым. Люся отступила на шаг, нахмурилась, изумлённо посмотрела Тувимскому в глаза, но не могла найти слов. – Люсечка, она опытнее. Потом мне всё скажешь, и даже поколотишь, если захочешь, но я не могу.

И он тоже исчез за дверью. Она немного постояла, уставившись в серый шов между плиток на полу, потом сжала зубы, прошла по коридору и попала в соседний с операционной отсек. Как бы он ни поступил с ней, она не может бросить их всех и должна быть с ними.

Ольга подставила Тувимскому перчатки, и начисто вымытые руки ловко нырнули в них, перебрали пальцами. Она быстро застёгивала петли стерильной накидки у него на спине.

- Зря вы с Люськой так, - выпалила она, пользуясь последними секундами уединения с ним. – Не капуша-Нина Львовна на той неделе Ершова вытащила.

- Хватит.

- Она трусиха и капуша! – крайняя петля замкнулась, и Тувимский бросился к столу.

Когда он уже разбирал инструментами то, что осталось от части лёгкого, когда избавлялся от размозжённых, смятых тканей и бросил взгляд на часы, стрелки их, улегшись почти горизонтально мёртвым чёрным минусом, показывали 14:45. Нина Львовна бесстрастно следила, как по трём трубкам льётся в её пациента живая вода всех мастей; красная – тонкой резвой ниткой под ключицу, и по прозрачному ручью в каждую руку. Но кожа всё белее, ресницы – чернее, и цифры на мониторе теряют силу, пока Тувимский среди мягких лохмотьев и неубывающей крови в чужой груди ищет вену, а его помощник, молчаливый Громов, собирает эту кровь на бесчисленные салфетки, и сбрасывает в лоток. Кровь в сетях бинтов, впитанная, сваленная на полу, ни на что уже не годная, секунду назад она ещё наполняла жизнью и служила телу, а теперь получила запретный покой. Салфетки мелькают в руках Ольги, она считает их и даёт знак Нине Львовне; чем больше красных салфеток, тем больше живой воды нужно, тем меньше времени у них осталось. Оля держит в руках большой лоток, наполненный с горкой, и уносит в угол, чтоб не мешал; у стола Громов уже начинает следующий. Оля снова садится на корточки. Чёрная прядь выбилась из-под шапочки, прилипла к влажному нахмуренному лбу.

- Нашёл, - тихо говорит Алексей Викторович. Он перевязывает крупную вену и напрягает зрение. – Вот здесь убери. Помоги. Вот она. Вот она ты… - он протяжно приветствует найденную рядом артерию, из которой каплями вырывается кровь, и перекрывает её. Затем он смотрит на монитор, на злые цифры, которые показывают, что они остановились прямо перед пропастью, но всё-таки остановились. Он длинно выдыхает, и продолжает искать, уже спокойнее. Лампу поправляют, он косится на чашку, в которой лежат маленькие обрывки лёгкого, их очень много, вместе они составляли силу, и теперь она против врача и против раненого, её можно вычесть, вычеркнуть. Тувимский смотрит, что они наделали – он и пуля.

- Прямо как будто война, - говорит он своей команде, словно оправдываясь. – Или нарезная она была, или ещё что… Начисто среднюю долю размолотила, - он запнулся, посмотрел на молодое белое лицо, на бескровные губы, и снова взялся за инструменты. Он расправил и вернул на место, что можно.

- Всё хорошо, Алексей Викторович, - ласково сказала Нина Львовна. – Растём потихоньку.

Он поднял глаза. И правда: цифры, что безвольно валились и рассыпались, пока текла кровь, стали расти. Нина Львовна ещё ослабила заглушку на капельнице. Давление им удалось немного поднять. Тувимский качнул головой, зашил рану, и оставил Громова наложить повязку. Он обвёл глазами людей.

- Всё, всё, Лёша. Иди, отдышись, - пробасил Громов, и Алексей Викторович, рассеянно кивнув, вышел. Он дошёл до того закутка, где ждала Люся, встал рядом и стянул перчатки, дважды щёлкнув ими по прохладному воздуху. Она приняла у него из рук резиновые окровавленные комочки, выбросила, потом подтолкнула его к низкому табурету у стены и встала напротив. За стеклянным большим окном, отделявшим их от операционной, то и дело раздавались металлические щелчки. Тувимский не поднимал головы. Мимо прошагал Громов, тронул хирурга за плечо и пропал в коридоре.

- Ну, можешь ругаться, - Алексей Викторович стянул шапочку с головы и разгладил волосы, снял маску.

- Пока не буду.

Он посмотрел на её пальцы, оказавшиеся прямо у его лица. Пока он оперировал, она ободрала с ногтей почти весь лак. Он взял её за руку и крепко пожал.

- Я знаю, что ты очень помогала. Даже отсюда. Спасибо.

Она улыбнулась ему, и Тувимский решил, что, значит, они помирились. Смятой шапочкой он вытер пот со лба и с носа. На ладони у Люси ещё таяло тепло прикосновения Алексея Викторовича, когда она услышала тихий писк за спиной и тревожный голос Нины Львовны. Лицо хирурга окаменело. Люся обернулась и увидела, что на экране убывает одна цифра и быстро превращается в прочерк. Операционная сестра, Нина Львовна и Ольга закрыли от взгляда Люси умирающего человека на столе. Красная точка на мониторе мигала, сердце билось всё чаще, 160, 170, кардиограмма сжимается, теснится, зелёная молния мечется по чёрному полю экрана. Ольга ногой подтаскивает к себе стол с дефибриллятором. Нина Львовна берёт электроды.

Под Тувимским взвизгивает стул, но Люся хватает его за плечи и нажимает вниз. Она не даёт ему встать и смотрит огромными блестящими глазами насквозь него.

- Лигатура соскочила! – не своим голосом вскрикнул он. – Там кровь... Опять пошла!

- Нет! – ноздри у неё дрожат, крупные капли одна за другой сорвались с розовых век и упали ему на колени. Они слышат, как коротко взвыл и ударил дефибриллятор. Но монитор продолжал бить тревогу. – Никогда у вас лигатуры не слетали! Да при таком давлении... Вы же... Ни при чём! Да хватит! Он просто умирает! Не из-за вас!

Алексей Викторович застонал и закрыл рот ладонью. Люся оглянулась. Ольга коротко и часто надавливала на укрытую бинтами грудь, пока Нина Львовна делала уколы в резинки капельниц. У Оли чёлка намокла, растрепалась, прилипла ко лбу и переносице, глаза горели отчаянно, она боролась изо всех сил. Нужно сделать ещё удар. Нина Львовна берёт электроды и, не глядя, нажимает зарядку. Взгляды Люси и Ольги устремились к серой коробке аппарата, а потом встретились. Она, как всегда, осторожничает. Она не сдвинет ручку для большей силы разряда. Короткий визг – и удар. Ничего. Люся отшатнулась назад к стене. Ольга, зло и бессильно поглядев на Нину Львовну, продолжила делать массаж сердца.

И тут в операционную вошла Яша. Она остановилась на входе, растрёпанная, халат не застегнут, глаза огромные, в чёрных кругах. Люся даже не сразу узнала её. Она посмотрела на Яшу и вдруг поняла, что та пришла сюда только ради этой минуты, что она всё знает, накрепко связанная с тем, что происходит здесь. Люся ударила кулаками по стеклу, показала на дефибриллятор и три пальца. Третий удар, Яша, а она за своё, Яшенька, Оля не исправит ничего через стол, через целую пропасть, она занята!

Она поняла. Поняла в первую же секунду, бесшумно подошла к столу, и реаниматолог не заметила её за гулом аппаратуры, реаниматолог готовилась бить разрядом, который уже дважды ничего не дал, и когда внутри серой коробки завизжало, Яша под чёрным, благодарным взглядом Ольги повернула переключатель на максимум. Нина Львовна недоумённо посмотрела на электроды, дефибриллятор взвыл протяжнее прежнего и коротко разрядился.

Тревожный писк задрожал, разделился на части – сигналы о том, что сердце Игоря снова бьется.

Они все смотрели на экран, где подпрыгивала зелёная дорожка кардиограммы. Яша попятилась и вышла из операционной.

Ольга, Люся, Громов, Рита и Яша встретились в курилке. Они молчали. Все знали, что Яша не курит, но она дрожащей рукой вытащила из чьей-то пачки сигарету, сжала её губами, нащупала на батарее зажигалку и с четвертого раза выбила огонёк. Они изумлённо смотрели, как она выкуривает сигарету до фильтра, потом расплющивает его в пепельнице. Она выглядела больной, похудевшей. Пёстрые синие и красные пряди чёлки тяжело повисли, мокрые от пота. Она подняла руку, чтобы убрать их с глаз, а пальцы не слушались, она прижала их к лицу посильнее, чтобы остановить, и провела по высокому лбу. Глядя куда-то в колени окружившим её людям, она закусила губу и медленно вышла. Она пошла в маленькую сестринскую, переоделась. За окном сигналила машина. Теплый ветер качал ветку высокого вяза, и она мягко гладила по стеклу. Прислушавшись к своему дыханию, Яша перестала дрожать и отправилась в отделение. В самом конце – палата интенсивной терапии. Напротив неё в коридоре перегорели обе лампы. Яша приоткрыла дверь, и на неё упал луч белого холодного света. Боясь пошевелиться, она сжимала дверную ручку и смотрела вперёд, чтобы удостовериться, что не ошиблась, и ей не померещилось. Она улыбнулась, закрыла глаза и прижалась виском к косяку.

У них получилось. Он жив.


22 июля.
7:51

Люди на платформе метро ожидают поезда. У одной из скамеек толпятся студенты. Они собираются на отдых за город, и большие рюкзаки оттягивают им спины. Один из молодых людей показывает друзьям газету. Крупными чёрными буквами вверху страницы написано: «Нападающий московского «Локомотива» попал в автокатастрофу».

- Куда летел, непонятно, - парень качает головой. Из тоннеля вырывается холодный ветер и грохот подъезжающего состава. – Ну живой, конечно, но голову разбил. Да вот, написано, в больнице лежит, вроде. Да, вот это дела. Они прямо как сговорились. Ладно, поехали!

Люди заполняют поезд. Двери закрываются, и он отправляется в путь.