Из двух зол меньшее

Из двух зол меньшее

Ста­нис­лав Мни­шек-Вра­нич, по рож­де­нию на­поло­вину серб, по ду­ху пол­ностью по­ляк, так и не по­нял, по­чему во­об­ще на­чалась вой­на. В его стран­ное, ни с чем не срав­ни­мое по­нима­ние та­кой ре­зуль­тат со­вет­ско-не­мец­ких пе­рего­воров сов­сем не впи­сывал­ся — Ста­нис­лав сов­сем не по­нимал, ко­му мог­ла по­надо­бить­ся его стра­на. Нет, он не был ярым пат­ри­отом и не стро­ил се­бе воз­душных зам­ков по по­воду то­го, ка­кую роль иг­ра­ла Поль­ша на ми­ровой аре­не, но всё-та­ки ему бы­ло от­кро­вен­но жаль то, что из неё сде­лали две свер­хдер­жа­вы. Ста­нис­лав по­доб­но­го не лю­бил ещё со вре­мён вос­ста­ния Кос­тюшко, а по­тому те­перь еже­минут­но ло­вил се­бя на мыс­ли о том, что сво­бод­но ды­шать и мыс­лить у не­го не по­луча­ет­ся, буд­то те­ло и ос­татки ду­ши чем-то сда­вили. И он знал чем.

      Смертью.

      Да, Мни­шек, хоть и сам се­ял и лю­бил се­ять смерть, сей­час был сбит с тол­ку и выб­ро­шен на бе­рег по­доб­но ры­бе. Он ощу­щал се­бя на ка­ком-то пе­репутье и не знал, что ему выб­рать, а глав­ное, из че­го, но чувс­тво­вал, что у не­го нет пра­ва на ошиб­ку.

      Всё ре­шилось са­мо со­бой, ког­да Ста­нис­лав бес­цель­но бро­дил по ули­цам лю­бимой Вар­ша­вы и уви­дел сте­ну меж­ду дву­мя до­мами, пол­ностью пе­рего­родив­шую всю ули­цу — это бы­ло гет­то. Вам­пир чуть не от­шатнул­ся, по­чу­яв за­пах бо­лез­ни, смер­ти и от­ча­яния — та­кая смесь его ни­ког­да не прель­ща­ла. Мни­шек хо­рошо знал и лю­бил за­пах кро­ви, смер­ти, на­ходил эс­те­тику в убий­стве, но тут бы­ло сов­сем не то. Бы­ло что-то очень мер­зкое и под­лое, что-то, что Ста­нис­лав не мог опи­сать ни­каким из­вес­тным ему спо­собом. Это буд­то за­пус­ти­ло в нём до­селе не ра­ботав­ший ме­ханизм, и сер­дце, до по­ры мёр­твое, ве­лело ему об­хитрить всех и прос­то спас­ти тех, кто был там, за гранью жиз­ни и смер­ти.

      Лег­ко ска­зать — об­хитрить, но как это сде­лать? Мни­шек ду­мал над этим две но­чи и при­шёл к вы­воду, что ра­ди все­го при­ходит­ся чем-то жер­тво­вать. Ины­ми сло­вами, вы­бирать то, что не­сёт мень­ший убы­ток и боль­шую вы­году. Для спа­сения нес­коль­ких ты­сяч че­лове­чес­ких жиз­ней мож­но бы­ло по­жер­тво­вать убеж­де­ни­ями и ува­жени­ем со­роди­чей. Оно то­го оп­ре­делён­но сто­ило.

      Ста­нис­лав и по­жер­тво­вал: на ут­ро он стал на­цис­том, по­лучил крас­ную на­шив­ку и креп­кое ру­копо­жатие не­мец­ко­го офи­цера. Те­перь на­до бы­ло на за­пят­нать се­бя ещё боль­ше. Те­перь на­до бы­ло дей­ство­вать.

      Дос­туп в гет­то Ста­нис­лав по­лучил быс­тро и бес­пре­пятс­твен­но, ему яв­но до­веря­ли. Уди­витель­но, но его дво­рянс­тво сыг­ра­ло ему на ру­ку. Он от­чётли­во знал — его вряд ли за­подоз­рят в по­мощи ев­ре­ям или Со­ветам, у не­го бы­ло до­воль­но бе­зопас­ное по­ложе­ние, и те­перь на­до бы­ло хит­рить и об­ма­нывать до­кумен­ты. У на­цис­тов всё по до­кумен­та­ми, ник­то и пред­по­ложить не смо­жет, что там ошиб­ка. Блес­тя­ще.

      Вы­воз обес­пе­чива­ли по за­пас­ным пу­тям, ко­торые прок­ла­дыва­лись на день­ги па­на Мни­шека, слу­ги в его до­ме, то­же сплошь ев­реи, не зна­ли, что та­кое по­бои или кри­ки — граф об­ра­щал­ся с ни­ми так же, как и с поль­ским пер­со­налом. До­кумен­ты Ста­нис­лав под­де­лывал сам, ре­же с по­мощью Штра­уса или Шпи­геля, ни­кому, кро­ме них дво­их, не рас­ска­зывая о том, что он де­ла­ет. Он не лю­бил ки­чить­ся или хвас­тать, да и си­ту­ация сов­сем не рас­по­лага­ла. Это бы­ло де­ло чес­ти.

      Идил­лия ом­ра­чалась лишь нем­но­гим: все его друзья из чис­ла шлях­ты от­верну­лись от не­го, на ули­цах смот­ре­ли ко­со и кри­во улы­бались, а нем­цы от­но­сились с снис­хо­дитель­ным през­ре­ни­ем — кров­ное про­ис­хожде­ние вам­пи­ра не да­вало им по­коя. Не то что­бы Ста­нис­ла­ву бы­ло так важ­но об­щес­тво и его мне­ние, но по­рой ему бы­вало тя­жело. В та­кие мо­мен­ты он на­вещал по­лубе­зум­но­го Ми­лин­ско­го, так и не оп­ра­вив­ше­гося от смер­ти сво­ей ма­тери, пы­тал­ся раз­го­ворить его, сам не зная, за­чем это де­ла­ет. Ми­лин­ский, на удив­ле­ние, всег­да от­ве­чал и впол­не мог под­держать раз­го­вор. Он без тру­да да­вал оцен­ки дей­стви­ям дру­га и ту­ман­но со­вето­вал что-то, стран­но, жут­ко­вато улы­ба­ясь. Ри­хард лю­бил пов­то­рять:

      — Ни­ког­да не слу­шай их, ни­ког­да. Иди сво­ей до­рогой, Стась. Ты ведь мо­жешь, ты силь­ный. Бо­лезнь пе­режил, смерть пе­режил, по­терю пе­режил, всех сво­их вра­гов. И это пе­режи­вёшь, дай толь­ко срок. Не слу­шай, у те­бя своя го­лова на пле­чах.

      Ста­нис­лав, в об­щем-то, и не слу­шал, у не­го не бы­ло по­доб­ной при­выч­ки, но что-то внут­ри ко­лоло его, на­шёп­ты­вало:

      — Те­бя не це­нят, не це­нят, по­тому что ты не при­вык без­рассуд­ни­чать. Не при­вык сжи­гать мос­ты.

      Он час­то ду­мал о том, мож­но ли наз­вать тру­состью его пос­ту­пок. Мни­шек, ко­неч­но, слы­шал о судь­бе Ма­ти­уша, слы­шал о го­ре Яно­ша, о мно­гих, кто по­гиб во имя пра­вово­го де­ла. Но нуж­ны ли жер­твы, ес­ли их мож­но из­бе­жать пусть и по­роча­щим честь, но неп­ло­хим по сво­ей дей­ствен­ности спо­собом? Нуж­ны ли жер­твы, ес­ли о них упо­мина­ют толь­ко ра­ди то­го, что­бы лиш­ний раз под­чер­кнуть своё или чу­жое пре­иму­щес­тво пе­ред тем, у ко­го их нет?