Изгнанник

Изгнанник

Мишка! Если бы ты увидел меня – ни за что не узнал бы. Сейчас я хочу умереть, мои гнилые локти и колени сильно болят, из длинных рук тянутся длинные же дуги, словно кривые шипы или сталагмиты, ноги колесом, шипы в позвоночнике, отрасли ужаснейшие когти, я бледен и худ, тонок и покрыт уродливыми язвами, а душа не на месте, но я довольно отчетливо помню, как стал таким.

Мама разбудила меня рано, чтобы я смог забросить оставшиеся вещи в рюкзак: вчера не все собрал. Мишка меня ждал – а как я ждал его! Мы учились в одном классе: Димка Банников и Мишка Маврин. Мы были неформальными лидерами класса и одновременно частенько глумились над слабаками за любой их недостаток (вернее, я глумился, а Мишка смотрел) и задирали новеньких. Взял его под свою опеку и превратил в чудовище. Каюсь, грешил. Но мне сейчас уже двадцать, я вырос из детской задиристости в довольно интеллигентного и спокойного человека.

Я учился на горняка, а Мишка – на психиатра. С чего бы ему выбрать такую профессию? Увлекло его, говорил. Общались по телефону почти каждый день, он мне о парах рассказывал. Говорил, что девчонка одна ему нравится, а я в шутку благословлял их, словно священник. Изучал старообрядчество интереса ради, вечно мне рассказывал что-то про сектантов-беспоповцев, да так активно, что у меня уши уставать начинали спустя час беседы. Он вообще был эрудитом – даром что учился всегда на четыре-пять. Школа, правда, обычно выбирает в когорту лучших учеников самых покорных овечек, чтобы потихоньку превратить их в этих самых «нормальных людей», вписанных в социум. Я всегда боялся стать серой массой, а Мишка так сразу выделялся на фоне других ребят. Мы были скорее двумя бунтарями, нарушителями спокойствия в классе. Помню, как он однажды по моей наводке сделал себе ирокез и так пришел в школу – то-то завуч разорялась! А сколько мы хулиганили! Потом он выучился до одиннадцатого класса и уехал в свою Москву из нашего городка: ненавидел, когда все вокруг всё о тебе знают, как это было тогда, когда мы были детьми. Это делает тебя слабым, зависимым от чужого мнения, что мешает воспитать в себе твердость характера. Уж лучше быть там, где тебя никто не знает, и заново зарабатывать авторитет.

Если честно, я еле проснулся в тот день, и последние остатки сна отогнал тем фактом, что уже через двадцать четыре часа увижусь с другом. Это невероятно радостно. Мы обменивались письмами и звонили друг другу, а потом Мишка вдруг пригласил к себе в общежитие погостить. Обещал Москву показать: «бордюры» да «булошные». И по Бережкам погуляем, а еще по Патриаршим, где всем известная троица Булгакова пугала народ. Обещал в театр сводить, кстати, на какую-то новомодную постановку.

Я уже вечером перед поездкой почувствовал, что мне предстоит то еще путешествие: из глубинки в Москву – отличный сюжет для Сорокина или Лимонова. Я читал «Норму» и «Это я, Эдичка» с большим интересом: эти два писателя правда систему ломают. Я в литературе не очень разбираюсь, но эти книги мне понравились. Мишка заразился духом этого концептуализма (или как он там), стал читать своеобразные книги, в целом начал увлекаться авангардом (тут я хотя бы знаю точно, что это значит: Маяковский, Хлебников – все в школе учили) и стал настоящим московским аристократом. Он и посоветовал мне Сорокина и Лимонова, а потом прислал посылкой обе книги. Обещал подарить «Шатуны», но пока с подарком тянет, готовит меня к чему-то сверхъестественному, говорит, ничего более жуткого за всю жизнь не прочел. Наверное, вручит мне книгу, когда увидимся на вокзале.

Я умылся холодной водой, позавтракал и уже через два часа был на вокзале. Мама пожелала мне хорошо отдохнуть: все же июль на дворе. Мы с мамой вместе живем, у отца другая семья. Ненавижу его: он нас бросил. Обещал сначала помочь мне в будущем с работой, мы разговаривали по телефону – а потом просто сбежал, ссылаясь на то, что в нашем городке с работой туго. Еще и обвинил меня в том, что я в армию не хочу, мол, какой же из тебя тогда мужчина. Дурацкие у него нравы, не понимаю я их совсем. Отвращение одно во мне вызывает. Хотел бы я иметь другого отца, умного и справедливого… Главное – ответственного. Чтобы воспитал меня как следует, а то я как былинка с детства – каждое дуновение ветра чую и ложусь в его направлении. Но теперь даже вспоминать печально: чем я стал… Но все по порядку.

Мишка будет в психушке работать – вот это номер! Очень хочет больным помогать, а я вот думаю, что он сам с ними с ума сойдет. Боязно немного за него. Я бы не хотел сойти с ума, потерять себя, это страшно, знаете ли. У нас сосед шизофренией болеет, вечно кричит в пустоту у себя в квартире (живет один), разговаривает с кем-то невидимым на улице и пьет, не просыхая. Страшно. Знал бы я, что со мной произойдет – не стал бы бояться старого шизофреника. Мне сейчас гораздо хуже, то, что со мной сейчас происходит, страшнее психоза.

Поезд приехал, проводница попросила билеты и впустила. Я заметил, что странная она какая-то, не от мира сего: волосы нечесаные, отсутствующее выражение на лице, глаза бегают и косят. Увидел еще мерзкую опухоль у нее на руке – так она сразу рукав натянула. Почему-то я начал ее побаиваться. Взрослый лоб – а проводницу боится! Я встряхнул длинными волосами и уселся на свою полку, закинув багаж, стараясь не думать о женщине. Недавно мама плеер купила – они сейчас только стали появляться, современные: будет чем заняться эти сутки: музыку я любил послушать.

Мы с Мишкой сразу как-то подружились: в первый свой день в школе я увидел этого будущего обученного мной же «панка» очень задумчивым и отчужденным, сразу решил познакомиться, чтобы он одиноким себя не ощущал. Он один сидел, отдельно от всех других первоклашек, и кубик Рубика перебирал. В восемнадцать лет ему поставили Аспергера: мало на 2001 год было что известно об этой болезни (скорее не болезни, а особенности мозга), но врачи в городе, куда его отвезли родители исключительно ради приема, оказались сообразительными, правда, не назначили лечение: мол, психолог нужнее, пусть помогает адаптироваться. Так и не скажешь, что он аутичный: стекла бил только так в округе. Ну или это стереотип такой – не знаю.