Как Данила Лёню спасал

6. О том, как Данила второй раз в жизни хамил женщине

Письма так завлекли Данилу, что он потратил на их изучение весь вечер, все перемены и даже влепил пару самостоятельных студентам, чтобы ещё и вместо лекций заниматься расшифровкой. Перевод он на всякий случай записал, и в конце рабочего дня явился домой к Лёне, поскольку у того лекций на факультете архитектуры и искусств не было.

Однако, дверь открыл не Лёня. И даже не кошка Маша, хотя кто ещё там, казалось бы, мог быть. А была женщина. Худая, бледная, с яркими глазами и скромным чёрным хвостиком. На взгляд Данилы, ничего особенного, но вполне симпатичная.

— А вы, вообще, кто? — спросил он бестактно, отчего она ещё больше раскрыла и без того выделяющиеся на худом лице глаза.

— Я Марина, а вы, вообще, кто?

Голос у неё был тихий и какой-то велюровый, сложно было представить, как она таким голосом кричит.

— Я, вообще, Данила, а что вы тут…

И, конечно, он понял раньше, чем спросил. Какая же ещё женщина могла притащиться сюда именно в этот день. Перед ним стояла бывшая жена Лёни собственной персоной. Госпожа Весёлова.

Надо сказать, Данила женщине хамил всего раз в жизни, когда ему было двенадцать: на свадьбе какого-то очередного родственника кузина Ниночка учила его танцевать вальс, а он сказал, что не может положить руку ей на талию, потому что талия — это там где узко, а у неё такого места нет. Тогда Ниночка доходчиво объяснила ему, почему женщинам лучше не хамить (и что отсутствии талии никак не мешает надавать обидчику тумаков). Но сегодня он нарушил обет, данный Ниночке, и весьма небрежно отодвинул Марину с пути, вваливаясь в квартиру.

— Лёня!

— Фто флуфилоф? — отозвалось из кухни.

— Что ты там жрёшь?!

— Марина принефла блинфики.

Лёня с довольным видом сидел на кухне и наворачивал свёрнутые трубочками блины.

— Какие, к чёртовой матери, блинчики!

— Фо фметаной. Фего ты орёф-то?

— А нифего! — передразнил Данила.

Он прямо в ботинках прошёл на кухню и схватил миску с остатками блинов, вернулся с ней в прихожую, подобрал ещё женскую сумку, туфли и всё это пихнул Марине, весьма навязчиво направляя её к двери.

— Вам пора, всего доброго!

— Да вы что себе позволяете? Вы кто такой? Лёня! — кричала она, кстати, совсем не велюрово.

Лёня, дожёвывая блин, вышел в прихожую и растерянно замялся на месте, не понимая что происходит.

— Это мой друг из университета. Коллега. Данила, что случилось, поставь Марину на место. И отдай мои блины.

— Мы не продаёмся за блины, Лёня. Марина уже уходит.

— Нет, не ухожу! Да что такое! Лёня, хватит стоять, сделай что-нибудь!

— В смысле «не продаёмся»?

— Извините, у него уже кое-кто есть.

— Это вы, что ли?

— А что такое? Статью отменили ещё в девяносто третьем!

— Что-о-о?

Лёня ещё сипел это «о», когда хлопнула дверь, и Данила, защёлкнув замок, повернулся к нему.

— Ты ей рассказал.

— Какую статью?..

— И показал. Ну конечно. Господи, Лёня, всего на день тебя оставил!

Данила стремительно вошёл в небольшую комнату, которая была одновременно и спальней, и рабочим кабинетом. На трёх узких окнах висели жёлтые занавески. У одного окна стояла застеленная махровым пледом кровать, у другого — заваленный книгами и бумагами тёмный письменный стол, на нём как раз, поверх всего, лежал распакованный холст. Данила взялся его сворачивать.

— Мог бы снять ботинки, — угрюмо сказал Лёня, остановившись на пороге.

— Ты всерьёз думаешь, что она просто так примчалась тебя окучивать?

— Господи, ну почему сразу окучивать? — несколько раздражённо отозвался Лёня, что Данила отметил про себя с удивлением. — Я ей сам позвонил вчера, рассказал про Анну Марковну, она захотела картину посмотреть.

— А блины чего притащила?

— Просто так. Люблю я.

— Ну точно. Все бывшие жёны только и делают, что стряпают бывшим мужьям их любимую еду. Лёня, а ты в курсе, что любой скучный человек становится нескучным, когда у него появляется двадцать шесть миллионов долларов?

Данила обернулся и понял, что снова хватил лишнего. Он не мог припомнить, чтобы видел Лёню таким серьёзным, тема, кажется, задела его довольно крепко. Вызывал он в этот раз чувство более глубокое, чем жалость, впервые проявилось, что он не просто невесёлый Лёня Весёлов, а человек с болью внутри. Стало очевидным, что он просто любит Марину и готов по-настоящему верить, что пришла она не ради картины, а ради него, потому что соскучилась. А Данила тут со своей действительностью в лицо.

Он решил сменить тему.

— Между прочим, Анне Марковне картину прислал немецкий солдат, с которым у неё был роман, — сказал, возвращаясь к упаковыванию холста. — Это вряд ли доказывает законность владения, потому что картину он всё равно спёр, но тут палка о двух концах, потому что законные владельцы умерли, а картину он спас. В общем, если притвориться, что никаких писем нет, то…

— Погоди… роман?

Лёня отвлёкся от своих размышлений и, пройдя по комнате, сел на кровать.

— Ну это громкое слово, конечно... Когда немцы первый раз пришли в Ростов, в сорок первом году, он у неё ночевал на квартире, не знаю сколько раз. Ему было восемнадцать, ей, может, меньше, отец на фронте, мать — непонятно, вроде бы жила она одна, работала на фабрике. Письма довольно тёплые, не похоже, что он её обесчестил, скорее, это было по согласию. Называл её «майн либе». Она ему даже ответила один раз, как я понял. Мол, я в порядке, не пиши мне, пожалуйста. В сорок втором его ранили, вернулся в Германию и в том же году подарил ей картину. Написал только, что владельцы её мертвы и что картину он обязан уничтожить, потому что это «дегенеративное искусство». Вряд ли понимал реальную ценность, написал… «но её можно дорого продать». Как вывезти удалось — непонятно. Ростов в это время брали второй раз, были массовые казни, сам понимаешь... Последнее его письмо пришло в середине сорок третьего, из госпиталя, уже мало разборчивое. Видимо, тогда он и умер.