Каменное зеркало. Книга 3. Алтарь Времени

1.4.-3

Из чёрной тетради, от 1. I. 45

«Пока я не думаю о времени, я знаю, что есть время, но как только задумываюсь о нём, перестаю понимать, что такое время». Блаженный Августин.

Мне пока остаётся лишь повторять его слова, снова и снова. Я ничего не знаю. Я всё начал заново. Будто и не было двух лет, отданных изучению Зонненштайна. Однако теперь меня интересует вовсе не капище, и не Зеркала. Время. Оно — ключ ко всему. К моим мучительным снам, к моим сумрачным видениям, к Зонненштайну, ко мне самому, наконец.

Я вновь, как школяр, сутки напролёт сижу над книгами. Всё, что я легкомысленно пропустил, всё, чего недопонял, и всё, что понял подозрительно легко и быстро, — я иду по знакомой тропе и на сей раз все силы прикладываю к тому, чтобы не оступиться. Мне не до ночных кошмаров — мои сны наполнило Время. Я вижу его то как огненное колесо Калачакры, непостижимо огромное, своим рокочущим дыханием опаляющее мне волосы, то как реку древних мудрецов, серую, туманную, безбрежную, несущую меня в своих холодных бесплотных ладонях, медленно и неумолимо погружая в глубину. Оно предстаёт то как пустынный знойный ветер, метущий навстречу тучи острого песка, пыль десятилетий, иссушающих кожу до пергаментной старческой ветхости; то как стрелка циферблата чудовищных часов, указующая не то полдень, не то полночь, и внезапно срывающаяся вниз, чтобы пронзить меня насквозь.

Время...

«И в самом деле, как могли, например, пророки, которые предсказывали будущее, видеть это будущее, если бы оно не существовало? Ведь того, что не существует, и видеть нельзя. И опять, те, которые рассказывают нам о прошедшем, не могли бы рассказать о нём, как о действительно существовавшем, если бы оно в душе их не представлялось таковым; как же оно могло бы предназначаться им, если бы вовсе не существовало? Итак, надобно полагать, что и прошедшее, и будущее время также существуют, хотя непостижимым для нас образом». Снова Августин, строки из «Исповеди».

На Зонненштайне я видел прошлое. Я видел и будущее, там, в огне, сожравшем чертежи и Малые Зеркала.

«Мы вместе ощущаем и движение, и время; и если даже темно и мы не испытываем никакого воздействия на тело, а какое-то движение происходит в душе, нам сразу же кажется, что вместе с тем протекло и какое-то время. И наоборот, когда нам кажется, что прошло какое-то время, вместе с тем, предполагается, что произошло какое-то движение». Аристотель, «Физика». Грек, живший за две с лишним тысячи лет до меня, чувствовал то же, что и я сейчас.

Ход времени. Сейчас оно еле движется, и лунный свет скользит по змеиной чешуе вечности. В комнате тьма, лишь горит на столе лампа, прикрытая газетами, потому что даже тусклое красноватое сияние шёлкового абажура режет мне воспалённые глаза. За окном тоже тьма, глухая морозная ночь. Где-то далеко воет собака. В муаровых разводах облаков — подёрнутая радужной бензиновой плёнкой лужа лунного сияния. Мрачно и дико. Полночь истории. Такой, должно быть, была первая ночь мира, такой будет последняя.

Время — отнюдь не условность, не разновидность внутреннего чувства; если обратиться к понятиям интуитивистской философии — та самая «реальная длительность». Более того, Время обладает силой, это то, что я видел на Зонненштайне. Время разрушает... Время упорядочивает. Время созидает?

Для большинства мыслителей прошлого Время универсально. Но вспоминаю слова, приписываемые Джордано Бруно: «Не может быть такого во Вселенной времени, которое было бы мерой всех движений», и ещё: «При единой длительности целого различным телам свойственны различные длительности и времена». Я знаю, это так. Время Германии... Я мог изменить его.

Итак, существуют разные «времена». Как часть единого целого? Как подводные течения в океане Времени? У каждого тела, у каждой общности существует своя «ось времени», которую можно повернуть под определённым углом ко всему прочему миру?

Время Германии. И Зонненштайн — как его воплощение. Я до сих пор не знаю, кто создал Зонненштайн. Либо это было так давно, что даже мастер психометрии не способен дотянуться своей мыслью до тех доисторических глубин, поймать хоть какую-то тень, намёк на разгадку; либо Зонненштайн создан кем-то или чем-то, чьё сознание настолько далёко от человеческого сознания, да вообще сознания любого чувствующего существа на земле, что я не способен прочесть его ментальные отпечатки и принимаю их за шум веков, глухой и вечный, как шум прибоя...

За мной следят. Я не имею права отлучаться из Вайшенфельда без разрешения Каммлера. И всё же — я должен вновь приехать на Зонненштайн. Должен попытаться задать все эти вопросы тому, кто уже говорил там со мной однажды — кем или чем бы оно ни было.

Признаться, теперь я страшусь даже думать о Зонненштайне. Эта стройка — она выворачивает мне душу. Разрушенный храм. Пыточная камера. Концлагерная операционная. Разворошённое убежище изувеченного исполина. Мне тяжело там бывать, я был бы рад вовсе забыть об этом месте, вырезать его из своей памяти, настолько всё это чудовищно.

Отложил записи, чтобы снять перстень и привязать к нему нить — теперь я всегда ношу небольшой моток нити в кармане, чтобы в любой момент, когда мне заблагорассудится, мерные покачивания импровизированного маятника в очередной раз немного успокоили меня. Спрашиваю я всегда о тебе. Где бы ты ни была сейчас, ты жива, и это главное.

Уже полторы недели я безвыездно нахожусь в Вайшенфельде, почти ни с кем здесь не общаюсь, и, в общем, в своём затворничестве веду ужасающий образ жизни: только книги, выпивка и морфий, с полудня до четырёх утра. Каммлер не позволил мне на Рождество навестить семью. «Не позволил», даже писать такое унизительно. Но я и не настаивал. Потому что... потому что мне стыдно смотреть им в глаза. Они все увидели бы мою слабость. Даже Эммочка. Она привыкла видеть меня сильным. Я не должен её разочаровывать. А куда я сейчас гожусь? Я даже не смогу показать ей простейший фокус с пламенем на ладони. Мой дар — я разменял его на морфий, от пристрастия к которому не в силах избавиться, и на выпивку, которая кое-как спасает меня от стыда за пристрастие к морфию, вот ведь чёрт... Каждый день я пытаюсь начать без морфия — не хочу, чтобы ты увидела меня таким, когда я тебя, наконец, найду. И каждый день я терплю поражение. Каждый проклятый день. Меня терзают какие-то непроизносимые подозрения, какие-то грязные страхи. Мне хочется пожелать смерти всем мужчинам вокруг тебя. Я не могу тебя защитить... Я свихнусь, если они что-нибудь с тобой сделают.