Капли стекла

3. Как соединяют осколки.

В комнате было темно. Свет проникал только сквозь открытую дверь лоджии, которую я упорно именовал балконом, и через щели высоких жалюзи рисуя на полу футуристические картины неоном. Я любил это место. Любил этот город. Мне нравилось вечерами сидеть и просто смотреть на игру света на полу. На то, как переливаются краски. Как синее перетекает в зеленое и красное. Как красное образует неполные символы и незаконченные картины. Как они, застыв, создают нечто новое, нечто совсем иное, отличное от привычного нам. В этом преимущества больших городов – в них всегда есть место чему-то новому. Жестокая правда лишь в том, что чтобы создать что-то новое всегда приходится избавиться от чего-то старого.

- Почему ты здесь, милая?

- Потому что здесь мой дом.

Прекрасный ответ.

- Потому что дом там, где ты, папочка.

Сердце сжалось так сильно, что мне хотелось кричать. Я положил руку на плечо своей дочки. Такое тоненькое, такое хрупкое, но какое же большое сердце заключено в этом маленьком теле.

- Ты не злишься на меня?

Джесс отстранилась и обеими руками уперлась мне в грудь. Ее глаза оказались на одной линии с моими.

- Я хочу, чтобы ты выслушал меня, папочка, - серьезно произнесла она, заполняя мой мир бескрайней голубизной своих глаз. – Выслушал очень внимательно.

Я молча кивнул.

- Ты сделал больно мамочке, и за это я на тебя очень сильно злюсь. Даже немного ненавижу.

Я дернулся как от удара по лицу.

- Нет, ты послушай! – Джесс схватила меня за подбородок. У нее это получилось совсем как у ее мамы. Как же много у них общего. – Да, может я, и ненавижу тебя совсем чуть-чуть, но люблю я тебя сильнее. И эта ненависть, она пройдет. А любовь моя, папочка, будет жить к тебе вечно.

- Девочка моя...

- Не перебивай! – Громко. Капризно. И очень властно. С такими женщинами не спорят, даже если им всего одиннадцать. – Ты сделал мамочке больно и это делает больно мне. Но эта боль пройдет. Ты хороший человек, папочка, и самый лучший папочка в мире. Но ты сделал мамочке больно. А мамочка сделала больно мне. Сделала больно очень-очень сильно. Она делала мне больно много лет, и я не знаю, пройдет ли эта боль. Потому я даже немного обрадовалась, когда ты ударил мамочку, и от того мне еще больнее. Я плохой человек?

- Нет, девочка моя, вовсе ты не плохой человек! – Я схватил ее хрупкие плечики и прижал к себе как можно крепче. Она такая маленькая, такая беззащитная, что порою я забываю какой взрослой она стала.

- Я не хотела оставаться с ней, папочка. Хотела сделать ей еще больнее. Хотела, чтобы она поняла, как поступила с нами. Хотела, чтобы она плакала, как я плакала все эти годы.

Боже, я ничего не знал. Я совсем ничего не знал. Не видел. Не слышал. Не понимал. Я был словно впряженный конь, которому шоры застелили взгляд. Вот только меня никто не гнал вперед, я гнал себя сам. Я гнал себя как проклятый, не видя мира, сведя весь мир в одну точку перед собой. И эта точка стала моим миром. А теперь шоры спали, и я наконец-то узрел каков мир на самом деле. Это не она должна была лежать на пыльном асфальте, громко завывая, а я.

- Ты думаешь, мамочка меня простит?

- Ну конечно простит, мороженка. Мамочка любит тебя очень сильно. И всегда любила. Может она не всегда это понимала, не всегда это показывала тебе, но, девочка моя, для нее нет никого важнее тебя.

- А для тебя?

- В целом мире, мороженка. Для меня нет никого важнее в целом мире. Ты для меня весь этот мир.

Джесс снова положила голову мне на плечо и тихо вздохнула. Кажется, я слышал в этом вздохе облегчение. Или хотел слышать. Я сейчас еще плохо понимаю законы этого мира, я ведь только начал их постигать.

- У нас все будет хорошо папочка, - уверенно заявила Джесс. – Мы немного подуемся на мамочку, а потом позвоним ей. Я позвоню ей. А пока я поживу у тебя, хорошо?

- Ничто не сможет сделать меня более счастливым.

- Даже мои песни?

- Только твои песни.

Джесс сдавленно хохотнула.

- Хочешь, я тебе что-нибудь принесу, папочка?

- Принесешь?

- Да, - она кивнула. – Что-то, что тебе сейчас не помешает.

- Что именно? – Не любил загадки. Или любил? Я не помню, каким я был раньше. Был до этого. Теперь вся моя жизнь разделилась на то, что было до этого, и то, что будет после.

- Это сюрприз.

Джесс осторожно высвободилась из моих объятий и прошла мимо меня на кухню. В самый последний момент я успел ухватить ее за руку.

- Джесс, ты в порядке?

- Не знаю, папочка. – Она грустно улыбнулась. – Пока еще не знаю. Нет, наверное, не в порядке. Но ты не переживай. Я просто пойду к себе в комнату чуть позже и лягу на кровать. Немного позлюсь на тебя, на мамочку, на саму себя. Немного вас поненавижу. Может быть, чуть-чуть поплачу. А потом усну. Утром все станет намного понятнее. И станет намного легче, папочка. Вот увидишь.

И с этими словами она засеменила на кухню, шлепая босыми ножками по голому паркету.

Я откинулся на спинку дивана и вытянул ноги. Итальянская кожа приятно заскрипела под моим весом. Я совсем не замечал, какой взрослой она стала, какой рассудительной. Я всегда считал ее маленькой девочкой, ребенком, а теперь мне кажется, что в нашей семье она единственный взрослый человек, и это мы были детьми. Каждый хотел своего, каждый хотел свою игрушку. И только Джесс разрывалась между нами и всего-навсего хотела быть счастливой.

Ах, Джесс, моя обезьянка, моя мороженка, кажется, мы подвели тебя. Мы делали что-то не так. Да, нет, к чертям собачьим, мы все делали не так. Одиннадцать гребенных лет мы все делали не так. И мы ничего не видели. Не хотели видеть.

Как же я ненавидел свои шоры.

Хлопнула дверца на кухне. Звякнули стаканы. Раздался скрип мебели по полу. Глухой удар о столешницу бара.