Клавицепс

Глава 1. Швы

На снегу расплескались пятна расплавившихся смородиновых пастилок с жидкой начинкой. Юла их бросила перед собой, прежде чем выстрелить. А перед этим долго мяла в кармане, пачкая руки липкой сахарной кровью.

Иначе она бы не выстрелила. Нет, не выстрелила бы. Пусть прилипший к теням дома Сладкоежка сколько угодно облизывал бы вставленные в глазницы леденцы раздвоенными языками.

Старые коттеджи из красного кирпича смотрели погасшими окнами в маленький сквер с синими фонарями и черными коваными лавочками. В сквере росли рябины.

Женщина перед ней лежала на спине, и небо отражалось в уцелевшем глазу – черное небо. Озеро зрачка, а вокруг – красный сумрак разорванных сосудов.

Такие тяжелые тучи над головой, в прорехах истыканные колючими звездами.

Никто не проснулся. Ни одна занавеска не дрогнула.

Юла стала на колени и провела ладонью по ее щеке, мешая кровь с сиропом. Щека была теплой. Белое горло, передавленное черным воротом, едва заметно напрягалось, будто застрявшие в нем слова еще пытались выбраться наружу. Разорванный выстрелом рот скалился на нее осколками зубов.

Юла слышала, как вздыхает промерзающая земля в ржаном поле прямо за городом. Най-Мааладж – закрытый каменный и стеклянный город посреди бесконечного поля. И в этом поле до самой зимы ходит то, чему подарил глаза Игнат. Что слышит теперь Юла. Ходит, скрипит промерзшей землей.

Где-то в черноте зимнего неба теряются окровавленные рога. На рогах он носит все подаренные глаза.

Может, оно даже улыбается прямо сейчас одним из своих ртов.

Далеко видит то, чему подарил глаза Игнат. Теперь Игнат тоже видит, слышит и знает. О каждом их шаге знает.

Может, он тоже сейчас улыбается. Можно расслышать, как медный серп Игната срезает призраки замерзших колосьев.

– С ума сошла? – прошипела ей на ухо Надя. – Он ведь не станет ее жрать! Даже если Сладкоежка обглодает ей лицо – думаешь, ее не узнают?!

– Пошла ты, – улыбнулась Юла.

Встала. Посмотрела ей в глаза. Вытерла кровь, снова потекшую из носа, размазав уже по своему лицу сироп, кровь убитой женщины и свою собственную.

А потом выстрелила Наде в лицо.

…

Десять лет назад настала октябрьская ночь, в которую Спрут-Цирк приехал в Най-Мааладж, потому-то все и стало другим. Тот самый цирк, от которого остался бело-голубой шатер и залитая розовой водой площадь.

Игнат многое забыл с тех пор, как ему было девятнадцать. Но он помнил, как цирк приехал в город.

Сначала приехали афиши. Они закрыли размокшие остатки прошлых торжеств, облепивших пиллары в центре города, рыже-красные, с зелеными и золотыми буквами. «Спрут-Цирк – незабываемое представление!»

«Настоящая тварь из настоящего моря – настоящий кошмар!»
И ниже: «Белый тигр Балу прыгает через кольца и предсказывает судьбу! Рыжий медведь Шерхан будет сниться вам до конца жизни! Незабываемый поединок медоедов! Воздушные гимнасты исполнят номер, конец которого будет зависеть только от вас!»

Изо рта клоуна с зелеными зубами вываливалась черная реплика: «Единственный в мире укротитель монстров!»

Над его головой было от руки приписано «Сожран».

И еще, почти нечитаемым золотым курсивом: «Каждый зритель получает ШАНС».

За афишами приехал шатер, потрепанный и неуклюжий. Растопырил на площади тонкие лапы креплений и каркасов, обтянулся блестящей от дождя влажной шкурой купола.

Игната Верка замучила этим цирком. Бегала смотреть на шатер перед школой, проверяла его после уроков – очень хотела увидеть, что такое спрут. И тяжело вздыхала, потому что билеты стоили больше, чем Игнат с матерью вместе за неделю зарабатывали.

Наконец приехали фургоны. Поздно ночью, когда Верка давно спала, а Игнат валялся под столом на чьей-то кухне, слушал дерьмовую запись концерта Ларра-От на кассете и курил в нависающую над ним столешницу.

Никого не было на улицах в ту ночь. В Най-Мааладж по ночам ходили только люди Полуночного Контроля, самоубийцы, отчаявшиеся. И, видимо, еще приезжие циркачи.

Фургоны доставили на поезде, а потом они приехали на площадь, покачивая красными фонарями на бортах. Приехали, привезли с собой зарешеченную тьму, в которой спал толстый рыжий медведь с плешивыми боками и седомордый тигр с косыми желтыми глазами. Выли тощие серые псы с рваными ушами и колтунами в давно нечесаной шерсти, утробно рычали рассаженные в клетки черные коты.

Водители фургонов с остатками жирного грима в глубоких морщинах на усталых лицах не выходили из кабин. Они остановились на площади и замерли, глядя перед собой.
Люди в черных костюмах разгружались неторопливо, тихо и слаженно. Изредка раздавался треск электрошокера, и тогда вой и рычание стихали.

Бочку вытащили последней. Она занимала целый фургон, красно-медная, круглобокая, покрытая волдырями иллюминаторов. Что-то тускло мерцало в ее глубине – пятна белесо-желтого света в извивающейся черной ряби. Бочку тащили четверо мужчин в серых спортивных костюмах и одноразовых медицинских масках.

К утру, еще до того, как погасли фонари, фургоны опустели, и площадь упала в свою привычную предрассветную тишину.

…

«И только какая нежить, тела лишенная, явится чужую личину приняв, надобно ей под ноги бросить три унции золы, смешанные с пятью унциями ржи. Ежели демон начнет собирать зерна…»

«Ибо мир и есть Человек, и каждое Его устремление – похоть, зависть, любовь или бескорыстие – и есть то непостижимое и неподвластное, что стремится подчинить всякий, кто берется ведовать…»
«Злоба одного человека, злоба всех людей и злоба, которой болен подлунный мир различаются так же, как ягода, все ягоды на свете и самое то, что мы понимаем под "ягодой"…»

«… Человек есть подобие Бога, а значит, обладает Его властью, и к этому стремится всякий богохульный ведун…»

Игнат так и не понял, можно ли было назвать сном это липкое безвременье, наполненное строчками, ползущими по иссохшим страницам «Трактата о воле и ягодах». Гулко ударили часы на кухне. Золотой осенний полдень плескался за мятыми черными занавесками, во рту было сухо, в голове – пусто. Он лежал поперек кровати, одетый, в зашнурованных ботинках. На черном покрывале остались широкие мокрые следы рыжей глины.