Мое лицо раскрашено краской. Пусть тавтология, пусть каламбур, мне это простительно. А на каламбурах построена жизнь. Моя жизнь – стояние, моя жизнь – жесткий смех. Страшный паяц пугает детей. Дети не любят то, что их пугает.
Когда-то все глазели на меня за вечным стеклом. И было не убежать от искаженных взглядов, и было невозможно убежать от стекла. Дверь отделяет лишь от физического воздействия.
А я другой, я ни такой, я для них никакой, не живой. Я веселый, занудный клоун. В серой толпе нет места пестроте. А я пестрый. Красный, желтый, зеленый, голубой - мои одежды, мое лицо. И все мое существование окружает смех и яркость. Но само существование началось с серости. Я открыл глаза на грязном заводе, под ужасающий рев странных предметов под мельтешение странных существ. Серым конвейером был выпущен я и передан в серые руки, а потом в другие, в третьи, в пятые. И я попал за одно стекло, потом меня били и грызли, потом в пыльный чулан, потом снова куда-то. И серые лица детей, измазанные чем-то прекрасно ярким и на вид и на запах, смеялись, и все тыкали в меня пальцами.
Потом я оказался в сыром, промозглом месте, вода медленно садистски обмывала меня, разъедая одежды – я мерз, разъедая глаза – я почти ослеп. А потом я помню чье-то тепло, это тепло подняло меня ввысь и унесло, и бережно куда-то положило. А потом я снова прозрел, и вновь увидел себя за стеклом. А с другой стороны моему взгляду ответили печальные глаза.
Порой я вновь чувствую то тепло, чувствую, когда Он берет и протирает с меня пыль.. Два года я не слышу злых усмешек, я не вижу искаженных лиц. И только его грустная улыбка по-прежнему со мной. Мне уже десять лет.