Ключ номер "3"

Ключ номер "3"

Из-за двери показалась взлохмаченная голова Ермоленко и до меня донёсся его громкий бас:

-Тропилов! Дуй сюда!

Я прятался за стопкой бетонных плит, в зарослях, около железной двери небольшого кирпичного здания, которое, судя по всему, было заброшено на протяжении уже нескольких лет. Я стоял спиной к двери, в рабочих ботинках, испачканных засохшим раствором, и брюках, на которых бетон застыл маленькими каплями. Вся остальная моя одежда тоже соответствовала ситуации: местами промасленная бесцветная роба из брезента, такие же грубые рукавицы, торчащие из карманов куртки, и подвёрнутая чёрная вязаная шапка на голове.

Так я выглядел, когда Ермоленко позвал меня в Контору.

Здание, которое я называл Конторой, находилось ближе всех к проходной. Оно было самое опрятное и ухоженное на территории, и люди, которые в нём работали, в основном не были близко знакомы с физическим трудом. Бальзаковские тетки, работающие здесь, сидели по кабинетам, распивали “чаи”, закусывая конфетами, и раз в месяц выдавали нам - работягам - зарплату. Именно в этот день Контора превращалась в своеобразную Мекку, куда со всех уголков Предприятия сходились рабочие всех сортов и мастей. Как правило, это были работники многочисленных цехов - грязные, пачкающие своей одеждой всё и вся в Конторе. Ближе к концу рабочего дня, когда работа на Предприятии ещё шла, пусть и вяло, среди первых, кто желал получить кровно-заработанные, оказывались обычные разнорабочие, коими являлись я и мой друг Коля Ермоленко.

-Тропилов, мать твою! - Не унимался мой товарищ. - Ты там уснул что-ли?

-Иду! - Крикнул я своим звонким, скорее мелодичным голосом, выставлявшим меня юнцом, не видавшим жизни, не нюхавшим пороха. Несмотря на то, что я недавно разменял четвёртый десяток, голос и внешний вид говорили об обратном.

Таким, наверно, и видел меня Ермоленко, за которым я следовал куда бы то ни было. Он считал своим долгом научить меня жизни, и единственной причиной такого поведения был его возраст. Он был старше меня всего на пять лет и, видимо, не знал о такой несущественной разнице, потому что для него это был тот срок, за который, как считал он сам, можно было получить большой жизненный опыт и право этим опытом делиться. По большей части все его поучения (если можно их так называть) сводились к тому, что Ермоленко начинал вспоминать советское время, его безоговорочное превосходство над нынешним, на которое многие возлагали большие надежды в связи со сменой тысячелетий.

Я с трудом пробрался сквозь заросли, прикрывая от коварных, жестких веток лицо. Оглянулся, чтобы посмотреть на скрытую позади железную дверь, осмотрелся вокруг. Никого. Те, кому надо, были уже внутри. Только лохматая голова Ермоленко высовывалась из-за двери и выжидающе смотрела в мою сторону.

-Ну иди уже, - взмолился тот. - Очередь подходит.

Я засеменил мелкими шагами, не рискуя бежать в своей громоздкой рабочей одежде, к которой никак не мог привыкнуть. Всё же, те несколько десятков метров, что пришлось пройти от заросшего высокими кустами здания до двери Конторы, сказались на мне одышкой и испариной на лбу. На дворе стоял промозглый октябрь, но под такой одеждой было довольно душно, и я никак не мог понять к чему она на мне. Уж очень хотелось её с себя снять.

Жёсткая пружина не позволяла свободно открываться двери, и мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы войти. Оказавшись внутри, я столкнулся лицом к лицу с парой десятков человек в одинаковых, как на мне, робах. Все, как один, были испачканы в растворе, и тот оставался на полу небольшими отпечатками, прибавляя немало работы уборщице, которая вечером долго проклинала всех собравшихся здесь.

Очередь длинной вереницей растянулась по всему коридору, от самой двери, где она начиналась. Ермоленко, тем временем, пробрался вперед, почти к самому окошку кассы и стал зазывать меня оттуда к себе, махая рукой над головами людей. Мне ничего не оставалось делать, как подойти к нему и, втянув голову в плечи, прячась от недовольных взглядов, встать позади своего товарища.

Я никогда не горел желанием получить свои деньги одним из первых, но ничего не мог поделать из-за Ермоленко. Я ходил за ним везде, в большей степени из-за того, что он был знаком мне ближе всех. Даже не так. Он был единственным человеком среди всех этих измученных временем мужчин, с которым я общался. И на то были причины.

Ни для кого не секрет, что добрая половина людей, стоящих в очереди за зарплатой, состояла из тех, кто был готов пропить её часть тем же вечером, а может сразу же после того, как получил её, если желание уталить жажду превосходило понимание того, что до окончания рабочего дня оставался ещё целый час.

К сожалению, таким был и мой отец. Я был ещё пятилетним пацаном, когда кто-то привёл отца домой настолько пьяного, что тот не мог держаться на ногах и часть вечера провёл на полу туалета. Таким я видел отца впервые и даже представить не мог на тот момент, что такое бывает с людьми. Тем более с моим отцом. Мама старалась оградить меня от всего этого, но всё же однажды увиденного было достаточно. Насколько ему тогда было плохо, я мог только догадываться, потому что после того случая я обещал себе никогда не употреблять спиртного и честно сдерживал обещание по сей день. Пусть я и стал изгоем для некоторых людей, но впечатления от того дня отразились на мне на всю жизнь, хотя после того случая отец больше не пил. Совсем. Он стал посвящать всё свое свободное время семье, в частности моему воспитанию. Много рассказывал об окружающем мире, о людях, о том, как они устроены. И часто предсказывал глобальные события, которые происходили в мире, что сильно удивляло нас с мамой. А я считал, что это происходило благодаря его большому уму, и сильно уважал его за это, несмотря на воспоминание из детства, которое со временем забылось, оставив лишь данное в то время обещание. Я считал его лучшим другом, и до сих пор благодарен ему за то, что он мне дал. За то, что успел дать за отведённое ему время.