Когда я был Золушкой. Часть 1.

Глава 1. Скверный старик.

Все сказки хотят быть рассказанными. Так сказала однажды Мэй. Чудная фраза. Впрочем, она частенько выдавала такие чудные фразы, всех и не упомнишь. Но эта прочно поселилась в моей голове. Я ее прочувствовал. Можно сказать, испытал на себе. 
Однажды во мне загорелась история. Моя история. Она сжигала изнутри, скреблась, как кошка, зудела, как руки после комариных укусов. Я хотел, чтобы она навсегда осталась со мной. Эдакой маленькой тайной, о которой стыдно признаваться людям. Но с каждым вечером она жжёт, скребется и зудит все сильнее. Сказка хочет быть рассказанной. А я не в силах ей противиться.
Я не сказочник, увы. Будь я сказочником, как Мэй – наверняка не пришлось бы сидеть три часа к ряду за письменным столом и грызть колпачок от ручки, в надежде поймать искорку вдохновения или нужную фразу. Как там обычно бывает? «Однажды давным-давно…». Или «в некотором царстве…». В любом случае, ни одно из этих начал не подходит. 
Если быть честным, начало должно звучать так: «Однажды декабрьским утром в классе математики Гимназии №4…». Или «Однажды декабрьским вечером на перекрестке между улицей Пушкина и проспектом Дружбы…». Смотря, какой момент моей жизни принимать за точку отсчета. И, пожалуй, ей должен стать день, когда я впервые встретил старика…
***
Утреннее небо было серым. Время неуклонно близилось к новому году, а снег и не думал выпадать. Машины за окном  с ревом накручивали на колеса коричневую жижу, голуби на сверхзвуковой скорости целой стаей пронеслись мимо лоджии, чтобы урвать хлебные крошки сердобольных старушек. Апогеем стал младенческий плач и заветное «тише солнышко, тише», - звучавшее в разы громче самого плача. 
Проснулся я не в духе, за полчаса до будильника, потому что шум за окном проникал даже сквозь прижатую к ушам подушку. Новый детский вопль – и я со злостью швырнул подушку на пол и вскочил с кровати. Папа мог себе позволить окна получше, чтобы не пропускали звук, и я сотни раз ему об этом говорил. Папа отнекивался. У него были другие заботы.
У папы всегда были другие заботы, сколько я себя помню. Круговорот из бумаг, отчетов, заседаний, телефонных разговоров. Каждый день, и воскресенья не были исключениями. Папа брал трубку в любое время дня и ночи – когда мы садились завтракать, и когда сидели в кинотеатре, и когда мы просто разговаривали о чем-то будничном. «Извини, сын. Я быстро», - шептал папа, виновато глядя мне в глаза, мимоходом поправлял полосатый галстук и уже совершенно другим  голосом сообщал собеседнику: «У телефона Дмитрий Алексеевич, слушаю вас…».  Конечно, это никогда не заканчивалось быстро. Он тут же выходил из комнаты, или кухни, или кинозала и исчезал. Иногда в буквальном смысле – садился в машину и мчался к клиенту, а иногда хоть физически папа оставался рядом, его мысли блуждали где-то совершенно далеко, погруженные в насущные проблемы малого бизнеса. 
Потом, когда проблемы были решены, папа неловко заламывал руки, говорил, что «это точно было в последний раз» и пытался извиниться. Не словами, нет. Папа не умел извиняться словами. В пять лет я получал конфеты и машинки, а в пятнадцать – деньги. Это вошло в привычку у нас обоих. Семейное взяточничество, способное компенсировать недостаток внимания. В пять мне было обидно. Гулять с отцом, как все нормальные мальчишки, хотелось больше конфет. К пятнадцати я научился извлекать из этой ситуации максимум выгоды. 
Отцу было некогда смотреть, чем занимается его ребенок, как учится, как ведет себя в школе. Он возлагал надежды на учителей, а потому добровольно записался в меценаты и периодически отпускал школе такие суммы, что директор мог позволить себе раз в полгода поменять компьютер в кабинете. Просто так, чтоб был новый. 
Я не был дураком. Я видел, что у учителей ко мне отношение не такое, как к остальным детям. Голоса их смягчались при каждом «Никита, к доске», и за мелкие шалости никто не ругал, только пальчиком грозили.  Однажды, лет в десять или около того я разбил окно. Во время игры, без всякого злого умысла. Классная руководительница побледнела, но ничего не сказала, только за руку отвела к директору. Тот тоже ничего не сказал и позвонил отцу. Отец заплатил за ущерб и забрал меня домой. Там папа впервые повысил на меня голос.
- Кто разрешал играть в мяч в коридоре? – кричал он, - Ты чем думал? Ты что, не знаешь, как это опасно?
- Нет, - искренне ответил я, - А кто-то должен был сказать? Ты не говорил.
Папа умолк и отвернулся. Постоял так с пару минут, а потом взял с меня обещание не озорничать. Больше никаких наказаний не последовало. На следующий день в школе уже стояло новое окно, а учителя вели себя, как ни в чем не бывало. Тогда я впервые осознал, какая власть имеется в моих маленьких детских ручках.
 Папой можно управлять, играя на его чувствах. Учителями можно управлять с помощью папиных денег. А одноклассниками – через отношение учителей. Я был хозяином своего положения. Самопровозглашенным королем. И чем больше власти я получал, тем больше ею упивался, потихоньку теряя человечность, которой и так похвастаться не мог. Откуда бы, впрочем, она появилась? Меня воспитывали папины деньги, а им человечность не присуща.
К пятнадцати я стал воспринимать людей, как живой интерьер. Их можно было использовать, управлять ими, а иногда немного портить, обижать, например, или ломать их вещи.  Иногда они начинали выказывать свое недовольство. Девочки плакали, когда обнаруживали у себя в волосах жвачки или испорченные тетрадки, и бежали жаловаться нашей классной руководительнице. Та оставляла меня после уроков и читала нотации.  Я не слушал ее, только закатывал глаза и изредка кивал. На этом обычно все заканчивалось. Мы расходились, и через пару дней все возвращалось на свою колею: мелкие драчки, травля слабых, курение папиных сигарет и распитие его же коньяка в школьном туалете. И ничего мне за это не было.
Конечно, я старался не перебарщивать со злобными шутками, потому что отец хоть и редко, но в школу заглядывал, и тогда мог возникнуть неприятный разговор, и в худшем случае я лишался на неделю телефона или карманных денег.  Но в тот злополучный декабрьский день я переплюнул самого себя. 
Из-за шума за окном и раннего пробуждения утро было безнадежно испорчено. А Лиза, папина невеста, подлила масла в огонь своим добродушным и дружелюбным приглашением к завтраку. Она каждый раз звала меня к столу, но спускался я, только если дома был отец. С самой Лизой я старался наедине не оставаться, потому что раздражало в ней буквально все.  
Она разговаривала со мной медленно и спокойно, как с умалишенным. Папа наверняка предупреждал Лизу, какой у него трудновоспитуемый сын, но разве это значило, что из меня нужно делать дурачка? Лиза всегда была подчеркнуто вежлива. Я тоже, если поблизости был папа. В ином случае, колкости вырывались из моего горла сами собой. Надо отдать Лизе должное, она никогда не ябедничала папе. Напротив, становилась еще спокойнее, еще вежливее и все пыталась найти со мной общий язык путем каких-то глупых вопросов о современной музыке и фильмах. Иногда она становилась слишком назойливой, и тогда я не выдерживал, говорил ей все, что думаю, и гордо удалялся. Мне тоже надо отдать должное, до материального хулиганства, вроде порчи вещей, я не доходил ни разу, хоть руки порой и чесались. Все-таки, папа ужасно любил Лизу. Возможно, даже сильнее, чем меня. У него глаза так и сверкали, когда он впервые привел ее в наш дом, мне даже завидно стало. Будто за руку он держит не человеческую женщину, а по меньшей мере богиню какого-то древнего пантеона, и теперь эта  богиня принадлежит лишь ему.
Я не знал, как отец смог познакомиться с Лизой. Они существовали в разных мирах. Он был бизнесменом  и ни чем не интересовался кроме своей компании, она – начинающим дизайнером одежды («Швея» - так я называл ее). Он то и дело посещал деловые встречи, она – просиживала дома за созданием каких-то платьев. Тем не менее, отец бесповоротно влюбился. И для меня это стало полным крахом. Возможно, потому я так и возненавидел эту терпеливую куклу.
Лиза быстро перебралась к нам, и я больше не был полноправным хозяином своей квартиры. Никаких вечеринок. Никакого шума по ночам. И разгуливать по дому в чем придется я не мог, потому что теперь рядом со мной постоянно находилась женская особь человека. И самое главное, что оставаясь с папой, она смеялась. Она о чем-то шутила, что-то рассказывала, круглила глаза и смеялась. Но стоило лишь появиться мне, как этот смех исчезал. И появлялась улыбка. Вежливая, дежурная и холодная. И голос становился таким же. Вежливым.  Холодным.  Лиза никогда не пыталась быть со мной откровенной. Конечно, ведь гораздо проще быть куколкой, чем живым человеком. Ее речь была четко поставленной, а выражения будто подбирались заранее, словно сценарный диалог. Иногда казалось, что она заранее продумывает, что сказать, а если разговор идет не по плану – отмалчивается. Лиза была такой скрытной, и мне никогда не доводилось выяснить, что же она на самом-то деле думает. Тихо ненавидит меня? Или опасается, как дикого звереныша? Или жалеет? Некоторые дамочки искренне жалели меня – мол, бедный мальчишка, без матери вырос… А я с детства терпеть не мог эту приторную жалость. И она, к слову, питала во мне ненависть к людям. И к Лизе тоже.
Потому-то на ее любезное приглашение на яичницу с ветчиной я бросил короткое «катись к черту», быстро оделся и со всего размаху распахнул входную дверь. Лиза ничего не сказала, но я готов был поклясться, что за моей спиной она тяжело вздохнула и щелкнула зубами.
- Где папа? – бросил я напоследок.
- Улетел по делам, - ответила она коротко и тихо, - К новому году будет. Обещал быть.
- Тебе повезет, если так случится. Иначе Новый год будешь встречать одна, - я не стал слушать, что она там скажет мне в ответ, выскочил за порог и со злостью хлопнул тяжелой дверью.
***
Уроки тянулись как безвкусная жевательная резинка. Я скучал и пытался развеять скуку. Рисование на парте не помогало. Листание страничек в интернете тоже. Мне хотелось почувствовать, как адреналин бежит по сосудам, как он зажигает сердце и будоражит мозг. Меня тянуло к приключениям. 
Математичка стучала мелом по доске, вырисовывая координатные прямые с графиками, и попутно объясняла смысл этой наскальной живописи. Макс с интервалом в пару минут присылал мне в личные сообщения какие-то новые приколы, а сам тихонько булькал от смеха на задней парте. Я слал ему смешные картинки в ответ, отчего бульканье становилось громче и отчетливее.
Смех, как известно, заразительная штука. Особенно, среди старшеклассников. Особенно под конец учебного года.  Смех, как вирус гриппа, стремительно расползался по рядам, заражая всех учеников в классе. Кроме, разве что, забитых отличников, которые инстинктивно вжались в свои стулья. Для них смех – особенно мой смех – был сигналом предстоящего бедствия.
Впрочем, в тот момент они были в совершенной безопасности. Мое паршивое утреннее настроение медленно поднималось и в нем даже появились некоторые нотки дружелюбия. Я уже представлял, как мы всей компашкой пойдем в какой-нибудь клуб, напьемся до одури и проведем веселую ночку. Однако математичка, наша старая спокойная математичка, разрушила мои розовые фантазии.
- Никита! – рявкнула она, а у меня брови вверх поползли от неожиданности, - Опять ты дисциплину мне портишь! Ну сколько можно! 
- Тамара Ивановна, вы че, - проглотив последние смешки, спросил я. У нас с ней никогда не было конфликтов. Степенная математичка обычно сурово глядела на меня поверх очков, делала замечания своим строжайшим тоном, но никогда не повышала голос. И тут вдруг…
- Не смей разговаривать со мной так, - почти взвизгнула она и погрозила кусочком мела, все еще зажатым в кулаке, - Я здесь учитель, понятно тебе? Никаких повышенных тонов.
Я, мягко говоря, опешил от такого поворота событий. Это я-то смею с ней разговаривать? Да это она смеет разговаривать так со мной! Ни один учитель на меня еще не кричал, и вдруг эта старая грымза… Мы испепеляли друг друга глазами. Сначала в полной тишине. А потом я понял, что по всему классу раздаются редкие смешки. Короткие, приглушенные. Кто-то смеялся. И меня вдруг охватил нечеловеческий гнев. Потому что я понял. Смеются-то надо мной. Они, эти мелкие предатели, смеются надо мной! 
Я встал. Я вышел из-за парты и подошел к учительнице. Ее и без того тонкие губы были вжаты в почти незаметную линию, а морщинки на дряблых щеках подрагивали. А взгляд будто бы вопрошал: «Ну и что ты можешь сделать, мальчик? Ударишь старую женщину?»
Я не был дураком. Я не был безумцем. Я честно пытался держать себя в руках, а она вдруг положила мел на стол, сняла с себя черепашьи очки с толстыми стеклами и угрожающе замотала ими прямо перед моим носом.
- Немедленно вернись на место, - отчеканила она, дирижируя сама себе чертовыми очками.
Я не выдержал. Выхватил их и запустил их в окно напротив. Старушка охнула. Послышался звук бьющегося стекла и визг девчонок. Я даже не взглянул, что там пострадало – очки или окно, а распахнул с ноги дурацкую дверь классной комнаты и удалился вон.
***
Уже на улице я почувствовал себя скверно. Декабрь все-таки вспомнил, что он зима, и решил вывалить снег за все прошедшие дни. И все вокруг от восторженных детей до влюбленных парочек выглядели счастливыми. Новый год будет снежным, вот ведь радость. 
Я его ненавидел, этот снег. Потому что хлопья таяли в волосах, и голова становилась мокрой. Потому что снежинки заслоняли экран телефона. Потому что пальцы коченели. У меня не было ни шапки, ни перчаток, ни даже денег.  Выбегая из гардероба, я схватил одну только куртку, опасаясь, как бы меня не сцапали у входа. Теперь-то, конечно, пришлось пожалеть об этом. 
В таком паршивом настроении я доковылял до ближайшего парка, сел на сырую лавочку и начал соображать, что же все-таки теперь делать. И в класс не вернешься – признание собственной слабости, и домой – Лиза начнет задавать вопросы. Да и математичка наверняка нажалуется, а значит, опять предстоят нескончаемые беседы о том, как надо себя вести. Будто мне пять, честное слово! 
Так прошло несколько часов. Ногти посинели и пальцы в ботинках отмерзли, однако гнев продолжал полыхать. Эта училка, старая дура, совсем потеряла страх. Какие демоны ее подтолкнули именно сегодня на меня наехать? Именно сегодня, в то утро, когда прекрасные сны прервал чертов младенец? Старая дура сделала хуже нам обоим. Очки – меньшее, что могло пострадать, в худшем случае я…
Из раздумий меня вывел старик. Он появился внезапно, будто возник посреди снегопада. Его слега потертое пальто, шляпа и деревянная тросточка веяли стариной. Из-под очков в золотистой оправе на меня взирали два строгих глаза с морщинками около век.
- Не подскажете, который час, молодой человек? – гулким и спокойнейшим голосом поинтересовался старик.
- Нет, - буркнул я в ответ, а телефон предательски засветился в кармане. Лиза звонила. Гнев снова взял верх. Телефон полетел в ближайшее дерево и разлетелся на несколько частей. 
- Ай-яй-яй, - покачал головой старик, - Нехорошо мусорить на улице, юноша.
Сердце в моей груди продолжало стучать в бешенном ритме. Утренний шум. Лиза. Папа уехал. Училка. Чертов снег. Снова Лиза. Эта безумная карусель вращалась все быстрее и быстрее, дыхание перехватывалось, мысли мрачнели, губы начали дрожать. 
- И не жалко ли на ветер выбрасывать эдакую технику, - продолжал докучать старик, мотнув головой в сторону останков телефона. Чертов старый провокатор. Стал последней каплей.
Я вскочил с лавки, в секунду преодолел те полтора метра, что разделяли нас со стариком. Я толкнул его, вложив в сие действие все силы, что придавала мне ненависть. Я ненавидел чертов мир. А мир имел несчастье воплотиться передо мной в образе старика. Он покачнулся, неловко развел руками и приземлился в сугроб. Снег залепил его кожаные перчатки, продолжающие сжимать тросточку. Шляпа слетела, приземлившись неподалеку.
- Как же вы меня все достали, - я орал изо всех сил, потому как больше был не в состоянии скрывать раздирающий гнев, - Сколько можно, а, ублюдки? 
Поток бесконечных ругательств продолжал изливаться. Редкие прохожие смотрели на меня, как на сумасшедшего и обходили стороной. А старик будто и забыл, что сидит в сугробе. Он внимал каждому моему слову и сверлил глазами.
- Накричались, юноша? – поинтересовался он весьма снисходительным тоном, когда поток моей ненависти иссяк, - Может, хоть поможете мне подняться?
- Нет, - сквозь зубы процедил я. Легче стало ненамного. Все еще хотелось кого-нибудь придушить. Пусть даже случайную жертву, - Тебе снежок к лицу. Ты не Дед Мороз, часом?
- Увы, но нет, - старик, кряхтя, поднялся и отряхнулся, - А вы хотите подарочек? Конфеток? А нет, наверняка новый телефон.
- Телефон отец купит, - раздраженно ответил я и, убедившись, что дед в полном порядке, развернулся, чтобы уйти.
- О, тогда вам наверняка нужные новые нервные клетки, - всплеснул руками дед, - После таких-то срывов.
- Мне нужна новая жизнь, чтобы таких срывов не было, - сказал я чуть громче, чем планировал.
Старик деловито кивнул, придирчиво осмотрел шляпу и нацепил на голову.
- Это устроить проще простого, юноша. Новую жизнь, значит… Как насчет сказочной жизни?
Его слова рассмешили меня до слез.
- Всегда мечтал о сказочной жизни, старик, - ответил я напоследок и быстрым шагом направился прочь из парка.
- Будет тебе сказка, – тихо сказал старик мне в след, – Я научу тебя уважать других.
Хлопья снега продолжали тихо ложиться на землю.
***
Я бродил по снежному городу несколько часов к ряду. Пальцы на руках и ногах заледенели. Ушей я вообще не чувствовал. Иногда заходил в магазины и с самым заинтересованным видом рассматривал товары на стеллажах.  Все эти красные скидочные ценники, и елочные шары, и снежинки, и консультанты, следящие за каждым шагом и периодически вопрошающие «Вам что-то подсказать?»  еще больше раздражали. Но деваться было некуда.  Не домой же, в конце концов. Я бродил, пока свет на витринах горел, а двери магазинов были открыты. Постепенно, количество таковых снижалось. Снег прекратился, зато ударил неслабый мороз.
Мои окоченевшие ноги сами повели меня к дому. Я до последнего надеялся, что Лиза спит. Однако горящие окна в квартире сразу развеяли эти надежды. 
Тихонько повернув ключ в замке, я проскользнул в темную прихожую. Но стоило ступить на порог, как темная прихожая озарилась светом. Лиза стояла прямо передо мной в глупой пижаме с медведями. Ее нижние веки украшали синие круги.
- Три часа ночи! Ты где был? Почему мобильник недоступен? Мы с папой весь день звоним, а ты не берешь, у тебя есть  совесть?
- Не твое дело, - оборвал я ее восклицания. Настроение и так было ни к черту, а теперь еще и Лизины тирады выслушивать.
- Я чайник вскипятила, - продолжила Лиза, не обращая внимания на мой тон, - Иди согрейся. У тебя все лицо красное, как у рака. Заболеешь, будешь с температурой в новый год валяться.
Я молча скинул куртку и сапоги и прошмыгнул на кухню совершенно не глядя в сторону Лизы.
- Может, хоть скажешь, где ты был? – спросила Лиза, преследуя меня, словно тень.
- С чего бы я должен тебе о чем-то докладываться? – огрызнулся я, подставляя нечувствительные пальцы под горячую воду в кране.
Откуда-то из глубин квартиры донеслось: «Все верно! Не должен». Я усмехнулся, услышав знакомый голос.  Он принадлежал Софье, папиной компаньонше. Или партнерше, я не очень-то в этом разбираюсь. Она часто бывала в нашем доме, потому что все рабочие дела они с отцом решали тут.  Мне Софья вовсе не нравилась, нет. Просто было как-то все равно. Иногда она дарила мне какие-то подарки, вроде фирменных наушников или часов. Вообще, я и сам мог попросить это у отца, но зачем отказываться от таких штук? Раньше отец общался с Софьей очень тесно, но с приходом Лизы многое поменялось. Выветрился запах ее резких духов, исчезли личные вещи, вроде помады и халата,  Софья перестала оставаться на ночь.
- Неуместно вмешиваться в чужие дела, вы не находите, Софья Викторовна? – громко заметила папина невеста.
- Ну что ты Лизочка, я же любя, - проворковала Софья, показываясь в дверях кухни и размахивая перед собой кучкой черно-белых листов, - Вот и все. Документы у меня. Удаляюсь. Лизочка, закроешь дверь?
Лиза нехотя удалилась, бросив на меня суровый взгляд. Послышался щелчок замка и неестественно-доброжелательное  «сладких снов, Лизочка, сладких снов, Никита». Я попытался удалиться к себе, но был схвачен за плечо папиной невестой.
- Теперь можем поговорить. Без третьих лиц, - сказала Лиза, разворачивая меня лицом к себе.
- Не о чем, - ответил я, скидывая ее руку.
- Нет, есть о чем, - Лиза перегородила мне путь в комнату, - Никит, мне звонили из школы. Твой поступок просто ужасен.
- Просто ужасен? – я широко раскрыл глаза, имитируя удивление, - Это чем же? Я никого не убил, ничего не поджог. Все живы, здоровы, счастливы. А я хочу спать. Так что пропусти меня.
Я попытался пройти мимо Лизы, но та была упорна.
- Ты напал на учительницу! На глазах у целого класса! – Лиза часто дышала от возбуждения. Прежде ей не приходилось решать подобных проблем, это я знаю точно.
- Брось, - махнул рукой я, - Я же не ударил ее. Да и вообще, это решается в секунды. Пару тысяч за очки, еще пару за моральный ущерб и еще немного директорше за молчание. 
Теперь была очередь Лизы округлять глаза. Только она-то удивлялась по-настоящему. Я ухмыльнулся, надеясь что теперь-то все решилось. Не тут-то было.
- Это вы с папой так делали, да? – холодно спросила она, - Кажется, пора сменить тактику. Завтра ты пойдешь в школу, лично в руки передашь учительнице деньги за очки и извинишься.
Ярость, которая улеглась во время моей многочасовой прогулки, вспыхнула вновь с гораздо большей силой. Я чувствовал, как горит мое лицо, как пульсируют артерии на висках. И руки сами потянулись к Лизиной шее. Где-то внутри меня так и распирало причинить ей боль. «Пусть Лиза ответит за всех. За училку. За старикашку в парке. За этот разговор. За то, что папы нет здесь», - шептал внутренний голос. Но я пока еще не сошел с ума, чтобы идти на такой отчаянный шаг. Она была даже не виновата. Просто немного хотелось на ком-нибудь отыграться. Выплеснуть эмоции.
- Не указывай мне, понятно? – прокричал я, глядя в ее испуганные глаза, - Я с детства обходился без матери  и дальше как-нибудь обойдусь, не пытайся ее заменить!  Ты тут никто пока что, ясно? Так что веди-ка себя как раньше, окей? Тише воды и ниже травы.
У меня в горле начало першить от криков. Зато гнев немного отпустил. Я разжал ладонь, и Лиза тихонько сползла по стенке, опустив голову вниз. Ее плечи подрагивали. Скорее всего, от слез. Мне было все равно в тот момент.  Я вздохнул и наконец-то удалился в свою комнату, оставив Лизу в таком положении.
Заснул, конечно, не сразу. Биение сердца и тиканье часов на стене не давало. И мысли тоже. Лиза скажет папе, это несомненно. Про школу и про мою вспышку … Папа будет в ярости. Хороший телефон теперь явно не светит, по крайней мер в ближайшее время.  Я ворочался и размышлял, как бы выставить себя в более выгодном свете перед папой. Лизу-то не подкупишь ничем. Разве только извинениями… Но это было слишком для меня. В конце концов, я решил, что все как-нибудь само собой образуется, натянул одеяло на голову и погрузился в сон.
***