Колдовские вечера. 2

Колдовские вечера. 2

Источники вдохновения.

Имя, данное родителями, не выражает сути, нет, истина то, кем вас считают современники.

Сеньор Буррито в тот день был готов с раннего утра. Фамилия Буррито досталась ему от матери, а отец же его был настолько любвеобильным человеком, что просто был не в силах посвящать свою жизнь какой-то одной семье. Он дал сыну только внешность и имя — Эмилио.

Эмилио Буррито, встав, тщательно умылся — и шею, и за ушами, и, особенно, щеки. Потом он неторопливо брился, словно рисуя картину, а потом освежил все нужные места лосьонами и одеколонами.

Новостной поток, бегущий из радио, захлебывался результатами футбольных матчей.

Эмилио, слушая, долго выбирал, пахнущие опрятностью молодого идальго, носки и остановился на белых.

Он надел отличный, кремового цвета, костюм, какие носили в то время в Буэнос-Айресе, желтые туфли, светлую шляпу и вышел из крохотного белого домика, что стоял прямо над лазурным заливом и был так уютен, так патриархален.

Цвели, благоухая, рододендроны.

Он сел в красный двуместный автомобиль с откинутым верхом и поехал на выставку. Эта выставка очень многое значила в его жизни, точнее, очень многое должна была изменить.

В ста метрах от перекрестка его неожиданно остановил полицейский и попросил предъявить документы и права.

Это было досадно и странно — с этим полицейским Эмилио не только был знаком, но даже и оказывал определенные знаки внимания его сестре, сеньорите Оливии.

Он молча протянул полицейскому документы и хотел уже было сказать: «Привет, Санчес», но

тут полицейский вернул документы и строго отвернулся. Его обычно каменно-непроницаемое лицо в черных очках было странно напряжено и торжественно.

Припарковавшись, Эмилио поднялся на третий этаж, где рассчитывал встретиться с компаньоном. На ступенях эскалатора, чуть выше него, стояла очаровательная девушка в белой шляпе-панаме и в белом же, как взбитые сливки, старинном, будто из эпохи Боливара, платье. Она с любопытством оглядывалась по сторонам — по всему было заметно, что она впервые на подобных выставках. Она повернулась и посмотрела на него. Вначале мельком, а потом и опять. Подольше. И улыбнулась, так по-детски застенчиво и мило, чуть обнажив прекрасные белоснежные зубы, что у него дрогнуло сердце.

«Какая очаровательная сеньорита», - подумал он, - «И судя по всему, из хорошей семьи».

И он тоже учтиво улыбнулся в ответ и снял шляпу.

На третьем этаже была ужасающая давка. Кто-то продавал, кто-то покупал.

«Как тут найти компаньона?» - растерянно думал он, - «И как найти ее?»

Вдалеке раздался звон колокола, возвещавшего окончание службы.

- Позиция три — продано! Получите, сеньора. Позиция четыре, буррито, пять песо…, - раздавался вдалеке голос.

- Идем скорее! - кто-то дернул его за руку, он оглянулся. Перед ним стояла она. Она показалась ему еще красивее. Ее голубые глаза светились страстью настоящей испанки.

Они выскользнули из толпы и прошли по безлюдным залам на открытую площадку с бассейном и лавочками, утопающими в цветах.

- Иди сюда, садись, - приказала она.

Он, ничего не понимая, повиновался.

- Дева Мария, как же я тебя хочу, - прошептала красавица.

Он испуганно оглянулся.

- Сеньорита, может быть, мы поедем домой…, - он знал, что говорит лишнее.

- Нет, я больше не могу терпеть, - возразила она и вонзила свои сахарные зубки в пылающую от стыда лысину сеньора Буррито.

Она откусила и стала торопливо жевать, она была голодна.

И она откусила еще, и кровавый сок потек, капая на белоснежную грудь белоснежной хищницы.

Ей было вкусно.

И он, смиряясь с вопиющим нарушением этикета, покорился предначертанию.

А вот была одна девушка, миловидная и неглупая. Но вот что действительно было в ней красиво, так это ножки. Ножки были удивительно, божественно правильной формы и вызывали восхищение.

Молодые люди, в тех компаниях, где она бывала, все время на них засматривались, и она, естественно, это видела, и даже чувствовала, когда не видела, и ей было приятно.

А один парень — они учились вместе на финансово-экономическом — просто влюбился в нее. Все время ходил следом и смотрел. А когда смотрел, понятно, что на ее ноги, у него делался такой жалкий, растерянный, такой покорный вид! Было смешно и как-то глупо.

И она улыбалась ему, забавно морща носик, и веселые искорки-складочки весело разбегались от уголков ее юных, мечтательных глаз.

Однажды они оказались на одной вечеринке и, когда все были заняты затейливым оформлением стола, а эта вечеринка была студенческой «складчиной», они как-то очутились вдвоем на балконе, и им пришлось о чем-нибудь поговорить.

- Мне нравится Есенин, - просто так сказала она и поставила одну ножку на нижнее обрамление поручня. Получилось красиво, как в журнале. Просто до головокружения. И она посмотрела на него вопросительно, а он рассердился из-за чего-то и захотел быть независимым.

- Он пошл и выражает дикость, - сказал он, сердясь и теряя рассудок, злясь до колючек и изнывая от прелестного вида ее умопомрачительных ног.

Они были так хороши, так невозможны для обладания — ими можно было лишь любоваться или убить.

Она отвернулась.

А он ее возненавидел. Он желал ей дряни и позора, он ненавидел всех поэтов мира, потому что их смеют любить «эти» - с ножками. И она. И он замкнулся в работе.

А она — все уже окончили университет — тоже устроилась работать. В «налоговую».

Он жил и работал, он знакомился с молодыми женщинами, он даже дружил и общался, но не мог влюбиться ни в одну по-настоящему и оставался один.