Колыбельная

Колыбельная

— Аю-аю-аюшки, купим сыну варежки, будет наш сынок ходить, будет варежки носить… аю-аю-аюшки…

Тускло светит огонек в плошке с маслом, сыночек давно уснул, пора и ей. Встала, высокая, слегка сутулая, скинула платок с головы. Проверила, хорошо ли прогорели угли в печи, задвинула заслонку. Легла, укрылась одеялом. Оно хоть и лоскутное, а шито с выдумкой и любовью, ещё бабкино, теплое. И люлька колышется тихонько. Спи, сынок.

Аю-аю-аюшки…

Старик за стеной вздохнул, заворочался. Легла Анна, угомонилась, напелась. И за что такая судьба ей страшная, ведь первой красавицей была дочка, а потом верной женой Петру. Нет, неладно что-то в этом мире с грехами да наказаньями. Не тех караешь, господи, не тех. Третий год колыбель качает…

Аю-аю-аюшки…

На глаза наполз туман – то ли слезы, то ли сон. Опять чудится весеннее утро. Анна в доме была, сыночка укладывала. Не в этом доме, а в мужнином, откуда Петра на фронт проводила. Ваняшка родился через месяц после проводов, вот и нянчила. Как зашумело, вначале думали – гроза идет, потом разобрали – моторы. Кто в огородах был, к домам кинулись, кто в домах – наружу, посмотреть.

Вот и Анна выскочила, только до колодца добежала, а танки эти проклятые сзади, с тракта обошли. И стрельнули только один раз, для острастки. Прямо по её дому. Не успела вернуться, горячей волной швырнуло в смородину, видать, тогда головой и ушиблась.

Все три дня, пока немчура в селе порядки свои устанавливала, девок, парней да молодух угоняла, лежала без памяти в горячке.

Старик зажмурился, перевернулся на бок, стараясь не потревожить спящую рядом жену. Вот и сам себя в мыслях стариком стал называть. С того момента, как снес на погост обгорелый брус с железным крюком – все, что смог на пепелище от внучка найти. На крюке тогда колыбелька висела, качалась. Это уж он потом новую выстругал. Уж больно Анна просила – дескать, некуда ребеночка положить, как же он? Не заглядывает старик в ту колыбельку, один раз глянул – хватило. Лежало там полешко березовое, в тряпицы запеленутое. Да так ладно запеленутое, словно и вправду ребеночек, внучек…

Аю-аю-аюшки…

Утром, не успели встать, Анна радостная из дома убежала. Сказала – по ягоды, земляника поспела. Взяла корзину, сверток тряпичный из колыбели к груди прижала и унеслась. Ну и то ладно, хоть не будет взаперти сидеть, лето-то вон какое теплое да солнечное. А что под утро громыхало, так это гроза за лесом, а не фронт, фронт от них теперь далеко ушел.

Старик похромал к сараю, выдернул из колоды топор. Эх, нет теперь той радости от колки дров, что была раньше, не нравится ему теперь березовые чурки рубить, словно по живому бьет. Совсем извелся с дочкиной маетой. Хотя ей-то не маета, вон даже веселая, улыбалась. От Петра треугольник пришел, написал, что уже на границе бьются и рука раненая совсем зажила. А в конце приписка: «Ваньку береги». Ой, что будет, когда вернется…

Под вечер, поев и подремав в тени, старик вышел в огород. Ждал, когда появится со стороны леса дочь, выдергивал из рядков картошки сорняки. Дождался. Она шла, непривычно наклонившись на сторону, словно вела кого-то за руку. А ведь и правда — вела. Мальчишечку, годков трех, закутанного в серую кофту, которую сама Анна себе и связала. Да что же это такое, Господи?!

Осел старик между кустов обильно цветущей картошки, пучок осота выпал из разжавшихся пальцев.

— А вот и мы с Ваняшкой. Пошел наконец сыночек! — Анна счастливо засмеялась, подхватила на руки ребенка, поцеловала. — Сам пошел, ножками!

От дома, уронив с головы платок, бежала жена старика, Евдокия. Охнула, рукой зажала рот, перекрестилась. Мальчик настороженно смотрел на неё зелеными, цвета болотной воды глазами.

Старик с трудом поднялся, шагнул к дочери, всматриваясь в худенькое бледное лицо ребенка. Редкие светлые волосики шевелил ветер, ушки и носик аккуратные, а рот крупноватый, с приподнятыми уголками, улыбчивый. Вместо рубашки — пеленка с дыркой для головы, из-под материной кофты свешиваются босые замурзанные ножки. Да кто же ты?!

— Поесть-то нам дадите? — засмеялась Анна, ткнулась носом в детскую макушку. — А то мы весь день на одной краюхе хлебной да на ягоде. Голодные мы.

— А корзина-то где? — не нашлась что еще спросить Евдокия.

— Потерялась где-то, не до неё было, — беспечно ответила дочь, проходя мимо матери к дому. Старики переглянулись, понимая горестный страх друг друга.

Когда после ужина Анна принялась купать сына в бадейке, они все оглядывали ребятенка, словно искали изъяны в нежном детском тельце. Изъянов не было, но и маленького, с ноготь, родимого пятнышка под правой лопаткой - тоже… Анна же, словно позабыв об этой отметинке, лила из ладоней теплую воду на детские плечи и смешно втягивающийся от этого животик, что-то ласково бормотала мальчику. И когда завернула его в мягкую холстину, он заулыбался, приник к ней, украдкой посматривая на притихших и потерянных стариков.

«А может, обычный найденыш?» — только и смогла пробормотать старуха, со стоном укладываясь спать. «Дай-то бог…» — ответил старик, пытаясь уговорить самого себя, что приблудилось к Анне чье-то покинутое дитя.

Но на следующий день, когда дочь стала примерять на мальчика скроенную и сметанную из старой бабкиной юбки рубашонку, увидел старик на покрытой легким младенческим пухом спинке пятнышко. То самое, похожее на раздавленную смородинку.