Конечная

Конечная

                                                                    КОНЕЧНАЯ

Поезд замедлял ход. Видно, скоро будет станция. Я потушила сигарету и направилась допивать уже давно остывший чай. В проходе выстроилась вереница пассажиров, готовившихся выходить.

– Давай пропустим бабулю! – молодой парень прижал к себе белокурую девушку, предоставив мне возможность протиснуться в своё купе.

«Вот и дождалась. До смерти Андрюши ещё ни разу не доводилось слышать в свой адрес – «бабуля». Наверное, стоило всё-таки немного подкраситься. Хотя… чего уж хорохориться, когда минул седьмой десяток, – с такими мыслями я присела у окна и зажмурилась под ласковыми лучами июньского солнышка. Но насладиться теплом лета не позволило сердце. Грудь сдавило тисками ноющей боли. То ли сказывалась пятая сигарета за день, то ли воспоминание о смерти любимого человека. Скорее всего, и то и другое. Ведь не курила я уж почитай полвека, а жизнь в полном одиночестве – страшнее каторги.

Вагон дёрнулся и затих. Сквозь приоткрытое окно донеслись крики встречающих, приглушенные рокотом вокзальной суеты. Хриплый голос дежурного объявил прибытие поезда из Ленинграда.

Глаза открывать не хотелось. Я наощупь достала пластинку валидола, сунула таблетку под язык. Хорошо хоть в купе осталась одна: пожилой мужчина с соседнего места вышел на предыдущей остановке. Теперь не надо ловить на себе прищуренный взгляд из-под его толстых очков и надеяться, что он не узнает во мне певицу, известную в сороковых годах всему Ленинграду… Эх, как же давно это было!..

После неразборчивого «карканья» вокзальных динамиков, незаметно тронулся поезд. Мягкий перестук колёс стал своего рода успокоительным. Боль в груди понемногу стихла. Состояние полудрёмы накрыло с головой, пробудив отблески далёких воспоминаний. Снова, который раз за неделю, выплыла сцена расставания с Андреем в первые дни войны.

Мы тогда ссорились на берегу Невы из-за того, что лейтенант Локтев, выпускник Интендантской академии, написал рапорт о направлении его в действующие части Красной Армии, вместо предложенной должности при штабе округа. А если короче – Андрей рвался на фронт. Как я ни плакала, как ни умоляла – всё зря! Он стоял на своём и ещё стыдил меня за расчётливость, приспособленчество… В итоге мы сильно поругались. Я обозвала его сволочью, самым ругательным словом, которое знала, и убежала домой. Потом, нарыдавшись в подушку, до меня, наконец, дошло, что мы ведь можем уже и не встретиться, что я люблю его безмерно, что ещё неизвестно, как бы я относилась к нему, будь он «разъевшейся тыловой крысой».

Вот я бегу со всех ног на Московский вокзал. Раннее утро. Улицы города заполнены людьми. Повсюду военные с оружием, хриплые сигналы машин. Трамваи набиты рабочими, даже на подножках висят. Какая-то всеобщая истерия витает вокруг. Хмурые лица, торопливые шаги, усталые глаза – как же в одночасье изменился любимый Ленинград. Улыбки, смех и радость навсегда забрала война.

На вокзале не протолкнуться. Всё перемешалось. Крики офицеров, гудки паровозов, женщины, голосящие навзрыд, «Прощание Славянки» небольшого оркестра, свистки дежурного, бряцанье оружия, топот сотен людей – я просто влилась в это море горести, отчаянья, смертной тоски и потерялась в нём, утонула, задыхаясь бессилием.

Андрея найти так и не удалось. Правда, мне показалось, что в одной из теплушек мелькнуло лицо любимого, но пробиться сквозь толпу, движущуюся вслед за уходящим поездом, я не смогла.

Домой брела, не разбирая дороги. Напрочь забыла о сегодняшней репетиции в театре, куда ходила два раза в неделю на кружок актёрского мастерства. Слёзы душили сердце, затмевали взор. Я ненавидела себя, свой характер, проклятую войну, фашистов. Хотелось броситься в Неву и плыть, плыть, плыть, пока хватит сил. Затем просто расслабиться, отдаться на милость волн, наконец – захлебнуться горем, наказать себя за глупость.

Во дворе меня встретила мама с чемоданом. Она ругалась, что-то кричала и куда-то тянула меня. Помню полупустой трамвай, обрывки наставлений, конверт с адресом, который мама сунула в мою сумочку и снова тот же вокзал. Давка на перроне, плач детей, необъятные узлы, свёртки, откровенную матерщину кондуктора и… прощальные объятия матушки. Её слёзы на моей щеке, пахнущие лавандой волосы, ласковый шёпот…

Занятая своими проблемами, я очнулась уже в тамбуре вагона. Меня сдавили со всех сторон чемоданами, баулами; на руке повисла двухгодовалая девочка, захлёбывающаяся в истерическом припадке. Весь поезд превратился в разверзшийся ад. Через плечо кондуктора я успела заметить мелькнувшее мамино лицо и её любимое голубое платье.

Так прошло расставание с ещё одним дорогим человеком, а также с родным городом, юностью и всем, что было до войны. Скрипящий на стрелках вагон увозил меня прочь из первой, самой светлой половины моей жизни. Как и сейчас, я ехала тогда в Москву.

Девочку успокоили, пассажиры немного утрамбовались, перестали скандалить. Все обсуждали лишь одно. Оказывается, вчера, десятого июля, фашисты прорвали нашу оборону и двинулись к Ленинграду. Ни у кого в голове не укладывалось, как такое могло произойти. Двадцать дней войны, а оккупанты уже на пороге колыбели Революции, у стен города Ленина. Особо, конечно, никто не возмущался, но во всём чувствовались недосказанность, упрёк в адрес руководства страны. И естественно, каждый примерял свою судьбу к неизвестному будущему, надеясь на лучший исход.

Поезд потихоньку втянулся в населённый пункт. Пути у перрона были заняты, и его поставили на запасной. Два эшелона загораживали здание вокзала, лишь по половинкам букв угадывалось название станции. Это была Луга.