Кость

Кость

Я возвращался. За окном вагона летели навстречу мне деревья, столбы, и, как в детстве, я следил взглядом за проводами: если смотреть так какое-то время, то начинает казаться, что бежишь внутри провода, что ты — это электрический разряд, невидимый спрайт, и можешь двигаться быстрее поезда. Небо с приближением вечера полиняло, а потом порозовело и раскалилось на горизонте, разлившись розово-фиолетовым полотном, которое в самые последние минуты заката на короткое мгновение вспыхнуло золотом перед тем, как солнце окунулось в ночь.

В вагоне зажгли свет и в окне возник мой двойник, который проявлялся всё явственнее, пока небо темнело, а ночь догоняла нас.

Мне нравился поезд: широкие проходы и удобные сиденья — у меня под ногами даже была розетка. В уборных дозаторы с жидким мылом, кондиционер не позволяет застаиваться воздуху, окна большие, а проводники развозят на тележках еду и предлагают кофе.

Вот только колёса не стучат. В современных поездах у колёс нет своего звучания, а вагоны не покачиваются. Я помню свою первую поездку. Мне было четырнадцать, я впервые уехал из дома. Мы качались в поезде сутки. Я лежал на верхней полке, положив на живот плеер старшего брата, слушал музыку и смотрел в окно, в котором также, как теперь, деревья летели навстречу. Когда мы сошли, то в первую ночь мне казалось, что кровать раскачивается.

Точно такие же ощущения бывали после целого дня на речке, когда, засыпая вечером, я чувствовал, что меня качают волны. Мне даже представлялось, что я могу перенестись обратно на реку, телепортироваться — а почему нет? И воображал, как стану добираться до дома, и боялся, и надеялся, что так однажды случится.

Но с тех пор я никогда не плавал столько, чтобы почувствовать качку. И вагоны больше не раскачивались при движении, и не перестукивались в такт, и я думал, что люди скоро забудут этот звук, он исчезнет, как другие до него. 

Поезд остановился у маленького вокзала. Я помнил «обгрызенные» углы и облупленную краску на окнах, теперь здание подлатали, освежили. На перекрёстке позади него вырос двухэтажный магазин. Перед входом курили таксисты, с хищным интересом посматривающие на приезжих. Только перекрёсток всё такой же разбитый…

Стояла ночь. Я шагал по закатанному в асфальт тротуару и вдруг вспомнил мамины туфли: мы шли из церкви после воскресной службы, тротуар был весь в выбоинах, и я смотрел вниз, на мамины ноги, и боялся, что на каблуках она споткнётся и упадёт.

В единственной на весь город гостинице я снял номер и уснул спокойно, не чувствуя покачивания и не слыша перестука колёс. Утром, при свете дня, город стал ещё более чужим. Он изменился, его будто отмыли и подлатали; проложили дороги, поставили ограды, починили фонари. Я видел то, что изменилось, и то, чего уже не было.

Раннее утро, и город пуст как в первый день нового года. Я шёл вверх по улице, и по правую руку от меня стояли высокие кусты боярышника, и я видел дверь на углу дома и кусок тротуара, упирающегося в никуда — он обрывался как аппендикс, с двух сторон от него, как привратники, стоял боярышник. Это место… Мы приходили к двери на углу дома, и мама позволяла мне нести пустой бидон, и здесь мы стояли в очереди из старушек, чтобы получить молоко. Пока мама ждала, я подходил к самой границе тротуара, туда, где он обрывался, упираясь в пустоту, я стоял и ждал, я думал, я верил, что, если знать правило, то отсюда можно попасть в другой мир. Если знать, как.

Но я не знал. И мы уходили домой, и я шёл следом за мамой и смотрел на её ноги, чтобы не отстать.

Ярко-зелёное здание слева — начальная школа, окна коридора второго этажа выходят на дорогу, в этих окнах раньше появлялся призрака, который бродил по школе после закрытия. Мы караулили его толпой, но увидеть призрака можно было только если прийти одному.

И пропали кусты крыжовника, и пропали яблони, росшие за школой, исчез покосившийся забор и полуразвалившийся домик безымянной старухи, жившей в нём — на этом месте теперь стояла четырёхэтажка.

Я перешёл дорогу и в здании банка, где теперь поселился магазин, купил себе коробку сока и булку. Мне смутно припоминалось, как банк выглядел изнутри, но зато я помнил магазинчик, размещавшийся за соседней дверью. Мы забегали сюда после школы, покупали жвачку или фигурные стёрки, если удавалось скопить карманные деньги.

Перед банком стоял старые сквер с новенькими скамейками, сюда я заглянул, чтобы позавтракать. Было ещё рано, никого вокруг.

Но они был на месте, слон и конь, вечно бредущие бок о бок куда-то одной им известной дорогой. Два больших валуна — круглобокий серый и остроносый рыжий — слон и конь, которые везли меня после школы домой, и я пришпоривал их каменные бока пятками и шептал: «Вперёд!».

И за мной гнались преследователи, и я догонял кого-то, и всё двигалось стремительно, как ураган, но оставалось на месте.

Я провёл рукой по прохладному камню, не удержался, и ободряюще похлопал «слона» по покатому лбу. И вспомнил другое место и других неодушевлённых зверей, которые, правда, имели более определённою форму, и мне захотелось увидеть их снова. Это воспоминание было таким старым, что я почти не помнил его. Я помнил память о нём.

Старый городской сад, в нём росли тополя и берёзы высотой с многоэтажку, а мне казавшиеся высотой в бесконечность. Он был похож на кладбище. Вдоль заборов темнела чаща кустов и сорняков, а в самом центре стоял круглый, каменный фонтан, не работавший даже на моей памяти, до половины заполненный слежавшимися прошлогодними листьями. Здесь стояло чёртово колесо и торчали ржавые кости каруселей, и всё это не работало. Это в самом деле было кладбище — аттракционы доживали свой век, от них почти уже ничего не осталось, и чёртово колесо срезали и разобрали ещё в те дни, когда я был слишком маленьким, чтобы что-то запомнить.