Кости из пластмассы, кожа из стекла

Кости из пластмассы, кожа из стекла

Очередной сеанс химиотерапии подошёл к концу. Светило солнце, радуя своими лучами тех, кому не всё равно. Тех, для кого смерть – это что-то далёкое и пустяковое. Что-то, что случится ещё через тысячу лет, а пока – вот оно, солнце! И жизнь так прекрасна и хороша! И упругая кожа поджаривается, золотясь бронзовым загаром, и хочется есть, пить, купаться в речке, дышать запахами города и думать о том, как бы обустроить всё так, чтобы все эти девчонки в лёгких как ветер платьях когда-нибудь стали твоими.

Лёню тошнило. Хотелось выпить чего-нибудь, чтобы тут же это из себя изрыгнуть, прополоскав как следует желудок. Лучи летнего солнца были яркими: для него – слишком яркими. Если бы не очки, он бы, наверное, ослеп. Кожа болела, ощущая каждой порой прикосновение колючей одежды. Ныли колени, локти и все прочие суставы, прося одного: покоя.

«А кости из пластмассы, а кожа – из стекла», – крутилась у Лёни в голове странная, рождённая вдруг невпопад его умирающим мозгом перепевка песенки сыщика из какого-то старого мультика. Только там было про нюх как у собаки и глаз как у орла, но какой там, к чёртовой матери, нюх и глаз? К Лёне, давно сжёгшему химией все возможные вкусовые рецепторы и разучившемуся замечать что-либо дальше собственного носа, это всё не имело никакого отношения.

«А кости из пластмассы, а кожа – из стекла», – только и оставалось напевать ему про себя, утопая в своих печалях и беспрестанных думах о неизбежном конце.

Домой Лёня шёл на автопилоте. Он знал, что его там ждёт, поэтому ноги и вели его. Если бы не дом – милый дом, – он бы упал прямо здесь, на тротуаре и не вставал бы, пока не пришло бы время возвращаться в онкодиспансер на очередной приём. Но нет, домой нужно было добраться, чтобы снова погрузиться в бездну беспробудного пьянства – единственное, что парадоксальным, нелогичным образом давало Лёне ощутить биение жизни.

Во всей этой радости и беспечности случайных прохожих, спешащих по своим бессмертным делам, жизни не было. Не было её для Лёни и в расхожих в среде неизлечимо больных людей идеях, вроде увидеть что-то невиданное раньше или испытать нечто, на что ты не решался до рокового диагноза. У Лёни попросту не было на это сил: всё к чертям собачьим забрала болезнь. Пробежать марафон? Написать книгу? Прыгнуть с парашютом? Сняться в кино? Погладить жирафа? Взойти на какую-нибудь высоченную гору? Да пошло оно всё! Зачем? Для чего? Какой в этом смысл?

Может быть, провести побольше времени с семьёй? С вечно рыдающими родителями, которые и раньше-то не смотрели на сына с восторгом, а теперь и вовсе глядят на него так, словно он уже умер? Нет, это вряд ли. Может, зажечь напоследок с девушкой, которая вот-вот должна была стать его женой? Кстати, а где она? Стоически борется, наверное, где-нибудь с чувством вины, о котором она так много говорила во время их последней встречи. Бедняжка. Так ей было себя жалко: её парню сказали, что он скоро умрёт! С самого диагноза она только и говорила, что о себе. О том, как она бесконечно несчастна. О закате её прежней жизни, о том, как солнце её счастья погружается в волны уныния и становится алым как кровь… Что ей на это скажешь? Всё уже было сказано тысячи и тысячи раз.

А как насчёт последнего загула? Королевского мальчишника длиною в те самые полгода, которые отмерил доктор. Непрекращающаяся гулянка со случайными личностями, адская вакханалия угара и разврата, которую Лёня вспоминал бы с улыбкой на смертном одре. Последняя ода этой жизни, спетая голосом, дрожащим от осознания близости холодной, одинокой смерти. Праздник в лучах заходящего солнца существования, пляски вокруг жертвенного костра догорающего бытия вместе с чёрными, сосущими тенями осознания того, что все, кто сейчас радуется жизни вместе с тобой, продолжат радоваться ей и впредь: после того, как ты в боли и нечеловеческих муках испустишь, наконец, дух. Как насчёт такого, а? Веселиться, зная, что ты умрёшь, а все останутся? Нет, это вряд ли.

Что же в таком случае остаётся? А ничего. Принять свою участь и медленно растворяться в небытии, лелея, всё же, крохотную надежду на то, что химиотерапия поможет, и случится чудо внезапного выздоровления. Грешным делом уповать на второй шанс, зная, что шанса этого не будет и потому – отпустив себя ко всем чертям.

Кости всё так же ломило. Кожа всё так же чувствовала шевеление каждого волоска на теле. Лёня подошёл к остановке и сел рядом с курящим студентом, забитым татуировками по самое горло. «Кури, дружок, кури», – думал он, поймав себя самого на желании затянуться старым-добрым табачным дымком.

– Друг, сигаретки не будет? – спросил Лёня студента, поддавшись внезапному импульсу.

– Да, конечно, – ответил студент и поделился с Лёней ароматной коричневой палкой со сладким фильтром.

– Спасибо, – поблагодарил студента Лёня, – А можно огоньку ещё?

Студент достал из кармана зажигалку и поджёг Лёнину сигарету. Дым попал в больные, прогнившие лёгкие. Лёня слегка закашлялся, и студент посмотрел на него с усмешкой. Вскоре подошёл автобус, и студент сел в него, оставив о себе одно лишь невесомое воспоминание, которому через несколько мгновений суждено было развеяться по ветру, как серому ядовитому дыму от модной подслащённой сигаретки. Лёня ждал автобуса, который отвезёт его в его конуру на отшибе. Десять остановок, и он снова окажется в своей убогой съёмной однушке, загаженной неубранным мусором, пустыми бутылками и немытой посудой. Там, наконец, можно будет расслабиться.

Едва сигарета догорела, подоспел нужный автобус. Лёня забрался в него и сел рядом с толстой короткостриженой женщиной, к её великому неудовольствию. Женщина воротила нос: от Лёни воняло сигаретами и вчерашним перегаром. В голове у себя она, должно быть, проклинала Лёню последними словами и, может быть, даже произнесла бы свои проклятья вслух, если бы нашла, за что уцепиться. Лёня чувствовал это своей стеклянной кожей, улавливавшей всё: даже мысли случайных прохожих. Он думал было пересесть, но решил не заморачиваться: потерпите, дамочка, скоро меня не станет.