Коты погибают в тени

Глава 5. Лунные глаза

Я шатался между редких деревьев, вдыхая пьянящий голову чистый воздух. Сейчас этот чистый воздух стал для меня издёвкой.

Я должен был спрятаться от всего – от крови на моих руках, которую не отмоет ни одно мыло, от ночи, давящей своей тьмой, от собственных мыслей. Голова моя кружилась, в ноздрях ещё стоял запах свежей крови, в глазах эти синюшные руки и этот взгляд, только что потерявший жизнь. Взгляд синих, потухающих глаз на спокойном лице, которое осознало, что мучения закончены, и эти приоткрытые губы, в последний раз вобравшие в лёгкие воздух. Судорога, хриплый вздох – и всё кончено. Жаль, что не для меня.

Меня шатало от этих картин, неестественно выгнутого тела, раздувшегося от воды, мяса и костей.

Стоны беспомощной женщины слышались мне в уханьях сов, а в треске сухих веток под моими ногами я слышал хруст костей. И спокойный взгляд мучительницы. Я был проклят ею.

Я шёл, слоняясь от одного дерева к другому. Веки закрывались, я чувствовал усталость и желчь, вновь подступавшую к моему горлу.

На улице было так тепло, так спокойно, такой ласковый ветер обдавал теплом моё мокрое от слёз и поты лицо. Природа будто ещё не знала, что я в очередной раз предал себя, что в очередной раз не устроил хотя бы эмоциональный бунт.

Совы затихли, и стало совсем-совсем тихо. Сверху на меня проливали свой священный свет звёзды, и оттого мне ещё сильнее хотелось плакать. А с тех пор, как я вышел из поместья, я плакал без перерыва. Все слёзы, что я сдерживал внутри в этот час, вылились сейчас. Я чувствовал, как слёзы скатывались с моих щёк, и тут же ветер в этих местах обдавал меня лёгкой прохладой. Всё было так тонко в этот момент, именно само восприятие мира.

Наконец мои ноги подкосились от усталости, голова перестала принимать в себя какие-либо мысли и я присел, облокотившись спиной о ствол дерева. Я задыхался. Задыхался, когда всё вокруг дышало.

Воздух постепенно приводил меня в себя. В глазах перестали мельтешить чёрные точки, а уши улавливать звуки, которые уже никто не издавал. Слёзы перестали литься ручьём, лишь изредка вдруг скатится одна, оставив за собой мокрую дорожку. Нос был забит, и дышать я мог только через рот. Я был как будто пьян – сам не свой. Просто сидел, глядел в землю и громко дышал.

Успокоение приходило ко мне постепенно. Сначала я окончательно перестал плакать, потом смог свободно дышать, а после и вовсе освободился от своих внутренних мучений. Я был готов.

Я достал свой всегда заряженный револьвер, и снял перчатки, чтобы чувствовать обжигающий холод стали. Мои руки не дрожали, когда я вставил его дуло себе в рот. Лишь на миг я усомнился – и в этот миг по иронии я услышал знакомый голос.

Я поднял глаза, глядя впереди себя. Там, между деревьев, находилась зелёная поляна, вся в закрытых бутонах цветов, залитых лунным и нежным звёздным светом. Оттуда доносился голос ребёнка из поместья, и он с кем-то разговаривал.

Не веря своим глазам и ушам, а встал, руками держась за ствол дерева, спрятал оружие и пошёл вперёд. Действительно, там сидел тот мальчик – совсем один, маленький комочек, перед небольшим, с него же, деревянным крестом. Он камнем что-то вырезал на нём, усердно, поджимая губки, а в перерывах тихонько разговаривал.

-Почему они так жестоки, мамочка? Неужели они не люди?

А крест ему ответить не мог. Я стоял, прислонившись к молодому дереву, которое своими ветвями частично закрывало меня.

-А тот солдат, который мотал тебе головой… Ты не заметила? Я слышал, как билась справедливость в сердце того солдата. Но разве она говорила ему: «Убей. Всех их – убей»?

Сердце моё сжималось – эта детская грусть резала моё сердце, которое понимало больше, чем мог я услышать из уст русского мальчика.

-Неужели, папочка, в них нет никакой храбрости? Они ведь такие молодые! Но не помогают нам, словно они немощные старики, – мальчик снова замолчал, вырезая какие-то завитушки, - Почему молодые люди сейчас такие старые? Так было всегда? – Грустно спросил он, сжимая камень.

Мальчик опустился на холодную землю, глядя на крест. Но поняв, что тот ему не ответит, он поднял голову и стал смотреть на небо.

Обычно, небо ночью почти чёрное, но не сегодня. Оно было синим, лишь слегка темноватым, настолько ярко светили звёзды. Он сидел посреди ночного света, его маленькая спинка была сгорблена, а детские ручки обнимали колени.

Мне было жаль его. Искренне жаль. И я, поддавшись этому чувству, сделал шаг вперёд, и не успел одуматься. Мальчик оглянулся, услышав треск веток, и заметил меня, но совершенно не испугался.

Он продолжил сидеть на залитой луной поляне – страшно одинокий, маленький, с глазами, открывавшими мне всю горечь полыни. Его кожа серебрилась от мягкого света, лившегося сверху. Синие глаза его матери смотрели на меня, не мигая, лицо исказила такая взрослая и страшная мука, будто он остался совсем один на этой земле.

Мне не было прощения, но я не знал, стоит ли его просить. Не могу даже представить, чтобы услышал нечто подобное от Аннамарии, а даже если бы и услышал, дало бы мне это что-то?

Я медленно стал подходить к мальчику, подняв руки вверх и чувствуя, как в уголках глаз вновь собираются слёзы – а он не отрывал от меня взгляд. Когда я уже стоял перед ним, я посмотрел на крест. На левой его стороне было выцарапано слово «Мама», а на правой – «Папа», и шутовская шапочка. И я прекрасно понимал, что там написано.

Я закрыл глаза, готовый разорваться от боли, когда мальчик вцепился в моё колено.

-Убей меня, - тихо сказал он.

Я не мог смотреть на него.

-Убей меня! – в истерике крикнул он, встав на ноги и пытаясь бить меня своими маленькими кулачками, - Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! – кричал он, захлёбываясь в слезах.

Я опустился на колени, одной рукой прижимая мальчика к себе за тело. Мальчик продолжал бить меня, плакать, но уже не так сильно. Он был сильно озадачен. Тело его сразу же расслабилось, как только разум понял, что я не представляю опасности.