Красная толстовка

Красная толстовка

Мама думает, что мне испортили всю жизнь. А мне лишь пятнадцать. Мама плачет, потому что теперь я не смогу стать актером, музыкантом и моделью по ее указке. А я даже рад. Теперь могу сидеть в гараже целыми днями и не беспокоиться о том, что мои руки не отмываются. А всему послужил лишь один случай. Одна авария. Одна секунда.

Мы ехали по шоссе и мой водитель не справился с управлением. Половина лица проехалась по металлу. По коже будто теркой провезли. Уголок рта порвался до середины щеки.

Когда я впервые очнулся после аварии и операции, рядом сидела мама. Она спала, но лицо было заплаканным. Я приподнялся на кровати. Напротив висело зеркало. На моем лице куча повязок, поврежденным глазом вижу ужасно. Сквозь пелену, все размыто. Аккуратно я потянулся к лицу и снял все повязки и бинты. Крик было сдержать трудно. Ужас отпечатался на моем лице. Даже я не мог себя узнать, пугал сам себя. Тут мама заворочалась. Я машинально повернулся к ней и увидел напуганное лицо. Мать пронзительно закричала, из глаз градом полились слезы.

Дверь распахнулась и к ней подлетели две медсестры. Ко мне тихим и ровным шагом подошел мужчина в белом халате и сказал, что мне нельзя было снимать повязку. Что удивительно, он не надел ее опять и просто посмотрел на мое лицо.

Маму отправили домой, а днем зашел отец. В руках у него была аномально большая сумка. Он поставил ее мне на колени и ушел, улыбнувшись. Тихо потянув за ползунок, я открыл сумку. Под одеждой лежала моя гитара. Не скрипка, на которой мать заставляла меня учится играть. А гитара. Моя родная и любимая. Вокруг грифа обвернута красная ткань. Моя толстовка. Я не стал медлить и вместо больничной одежды, натянул свою. Джинсы, серая футболка, а поверх красная толстовка. Накинув капюшон на голову, я вернулся под одеяло. Опять это зеркало.

Около часа я всматривался в того, кто сидит передо мной. Всматривался в нового себя. Мысли поглощали и затягивали меня назад. Когда-то давно меня водили к психологу по поводу неконтролируемой агрессии. Я прикинулся нормальным и от меня отстали. Но это никуда не делось. Даже в бинтах я умудрялся выбивать себе все костяшки о грушу. И даже сейчас. Я вскочил с кровати, и мой кулак поприветствовал стекло. Дыхание сбилось, сердцебиение участилось. Зеркало треснуло, а от главной трещины пошла паутинка. На пол капнула кровь. Потом больше. Моя привычность к боли удивляла. Моя рука была в крови, а в костяшки вонзились стекла. А я ничего не чувствую. Кажется звук разбитого стекла привлек медсестер.

Все было как в тумане. Они усадили меня на кровать и принялись работать над моей рукой. На следующий день меня перевели в обычную палату из реанимационной. Меня провожала самая молодая медсестра, единственная, кто меня видел и улыбался. Может быть из сожаления, может хотела поддержать. И я пытался улыбнуться в ответ.

В палате все было хуже. Девушка оставила меня у двери и ушла. На кровати сидел мальчик и плакал, по палате бегали две девочки. Еще на одной кровати сидела девочка с книжкой. Я подошел и, посмотрев на нее только здоровой частью лица, спросил, что происходит. Мои черные патлы обрезками спадали мне на лицо с макушки. Нет, они не длинные. Даже до середины шеи не доходят. Просто стригусь я сам и они похожи на обрубки, как у некоторых парней из аниме. Мне даже говорили, что я похож на рокера-подростка. Больница у нас специфическая и последний этаж — седьмой — на котором я и лежу, смешанный. В общем сюда отправляют если нет места на других этажах или человека некуда определить.

Дело в этой палате обстояло так: каждый день с полудня сюда заваливался весь этаж. Почему именно сюда — не понятно. Мальчик, который плачет — частично потерял слух и его восстанавливают в этой больнице. Эти две девочки отбирают у него слуховой аппарат и бьют. Также, они всем этажом издеваются над ним. И еще я понял, что самый старший на этаже. Ну все, батя дома.

— Значит так, отдайте то, что вам не принадлежит и шума не будет, — Я бухнул сумку на кровать и внутри зазвенели несколько струн. Прислонившись к изножью кровати спиной, сложил руки на груди, натянув капюшон еще глубже на голову. Да круче меня только мои яйца.

— Нам все равно на тебя, — ухмыльнулись они, и только одна продолжила. — Тем более, ты ничего не сделаешь.

Я шагал нарочито медленно, оттягивая момент и заставляя их страх нарастать. Девчонка стала зеркально повторять мои движения, пятясь назад и вскоре уткнулась ногами в кровать. Еще один мой шаг заставил ее сесть. А потом, быстро преодолев небольшое расстояние между нами, навис над ней, скрывая свое лицо волосами. Она упала, а мои руки уперлись в кровать, заключая провинившуюся в клетку.

— Если ты не знаешь, о чем говоришь, лучше молчи. И психика целее и кости, — Тут я, сам не понимая того, снял капюшон и заправил волосы за ухо. Глаз видел как фотоаппарат с мороза с конденсатом. Но цвета я различал благодаря таблеткам, которые пил вчера. Девчонка вскрикнула и зажмурила глаза, дрожа и сжимаясь в комок. Ей тринадцать, и, понятное дело, я делать ничего не собирался.

Встав крепко на ноги, я натянул все также как было. Выхватил слуховой аппарат из рук ее подруги и подошел к мальчику. К слову, он спал рядом с моей кроватью. Ему лет девять, не больше. Он взглянул на меня, утирая слезы, а я лишь стыдливо отвернулся от него, протягивая вещь.

— Ах да, — упомянул я, после того, как паренек принял у меня аппарат. — Только троньте его пальцем и я точно сделаю то, что не сделал сейчас. Ясно?!
Мне даже пришлось руки в карманы убрать. Я был очень зол.

В двенадцать часов к нам завалилось человек двадцать. Малой — зовут его кстати Тимур — рисовал, а я сидел с гитарой в руках. От кого-то я услышал что-то про новенького, пару раз отогнал ребят от мальчика, опять рявкнув, чтобы не подходили. За целый час чистая страничка в старенькой тетрадке заполнилась парой строчек. В час нас всех позвали обедать, и когда все выходили я обернулся. Тимур сидел и рисовал, не собираясь сдвигаться с места.

— Тим, пошли кушать? — Я присел на корточки перед ним и протянул руку. Он с радостью ее принял и мы побежали на первый этаж.

Когда нас выпустили гулять, я нашел пару яблонь и потянулся за яблоками. Тим все это время держал меня за руку.

— А можно?.. — боязливо спросил он. Я усмехнулся и закинул его к себе на шею.

Мы обворовали дерево суммой на два яблока и двинулись на площадку перед больницей.

Через полчаса прогулки я заметил три фигуры, приближающиеся ко входу. Поправив волосы на половину лица и надев капюшон ближе, я двинулся к ним, держа друга на шее.

— Илюх, ты у нас теперь Джокер, — усмехались мои друзья. — Покажи хоть лицо.
Я нехотя снял ткань с головы, и закинул волосы наверх.

— Теперь ты хоть мужик, а не моделька, — засмеялся друг и все его поддержали.

Еще немного поговорив ребята ушли, а мы поднялись в палату. Дни слишком медленно тянулись. Меня бесили процедуры и куча детей в палате каждый день. Один парень, на год младше, чуть не сломал мне гитару, за что получил хорошей взбучки. В конце недели мы, как обычно, шли на ужин. Проходя по холлу больницы к нам подбежала женщина и присела рядом с Тимом. Вторым глазом я видел еще плоховато, но черты вещей и людей различал. Я понял, что женщина — его мать. Я отошел, чтобы они поговорили и стал рассматривать детские рисунки на стенах. Женщина подошла ко мне и обняла, пролепетав «спасибо». Я не ожидал такого. Она была даже ниже меня.

В палате я пытался отойти от такого прилива энергии со стороны незнакомой женщины. А что расслабляет лучше всего? Музыка. Я взял гитару и стал тихо перебирать струны. Нас было трое: я, Тимур и Рита — девочка с книжкой. Задумавшись и прикрыл глаза, а потом меня вырвали из грез.

— Сыграй что-нибудь, — тихо попросил друг, садясь на краешек кровати. Я улыбнулся. Он заставлял меня улыбаться. Мне хотелось быть добрее рядом с ним. Хотелось его защищать и помогать. Я кивнул и начал вспоминать аккорды.

Музыка, словно вода, полилась сквозь мои пальцы. Она наполнила меня, и я прикрыл глаза от удовольствия. Сначала тихий перебор струн, потом все громче. Я не заметил, как запел, уже играя в полную силу. Да, без барабанов и бас гитары получается не так. Но так мне нравится даже больше. Открыв глаза на втором куплете, я увидел перед собой еще и Риту. Закончив, я положил гитару рядом.

— Нервы — моя любимая группа. А Кофе — любимая песня, — объяснился я.

Мое зрение постепенно восстанавливалось, а Тимур уже все хорошо слышал. Я узнал, что его выписывают и жутко расстроился. Провожал я его и маму до самого забора больницы. Когда зрение было в норме и меня выписали.