Красное на белом

Красное на белом

Бах! Бах! бах! Бах! И-и-и-и-и-и! Бах! И-и-и-и! И-и-и! И-и! Бах! Бах! Бах!

Пули вспарывали беззащитный воздух и Дарья сильнее прижалась спиной к полуразрушенной влажной стене. После грозы от земли несло гнилью и ещё чем-то мерзким, похожим на протухшее лекарство. Под свинцовым градом грязно-белыми брызгами лопнул старый унитаз. Дарья закрыла голову руками и съёжилась. Сверху посыпались комья грязи вперемешку с осколками.

«Вот так и моя жизнь».

Умирать отчаянно не хотелось. Пусть она и понятия не имела, что в жизни такого, чтобы стоило жить.

С трудом верилось, что всего полчаса назад они ехали в темно-синем пежо по самому обычному шоссе между больничным городком и Тишинском. После полумрака стационара полуденное солнце обжигало роговицы глаз и всё вокруг не давало покоя. Хотя, пожалуй, «не давало покоя» немного не то выражение. Дарья тонула в море паники. Невролог, Петр Андреевич, сказал, что память восстановится постепенно, для этого нужно больше времени проводить с близкими. Но родители и жених казались, скорее, далекими. Чужими. Она смотрела на отогнутый козырек салона.

– Я не люблю зеркала?

В очередной раз глянув в зеркало заднего вида, Николай дёрнулся.

– Что?

– Если я твоя невеста, я, наверняка, езжу с тобой... и смотрюсь в зеркало. Здесь нет зеркала.

– А. Ну... Я эту машинку недавно совсем купил. Не успел козырек поменять. Завтра заеду в «Пионер» на Победы. Или в «Лужники».

Звучало убедительно. Два месяца назад, очнувшись в травматологии, она безуспешно пыталась вспомнить хоть что-нибудь о себе. В больничном мутном зеркале над раковиной отражалась черноволосая женщина лет двадцати шести с растерянным взглядом карих глаз, посаженых, пожалуй, даже слишком близко, так, что казалось, они немного косят. Тонкий нос, верхняя губа уточкой – будто лепили наскоро, прищипывая пальцами незначительные детали.

По словам Ирины Ипатьевны, старой узбечки-хирурга, Дарью сбила машина. Один закрытый перелом, ушибы, ссадины. И, судя по головокружению и болям – сильное сотрясение.

Дни, пока вставать было нельзя, тянулись, словно резиновые. Дарья мучительно пялилась в желтоватый известковый полоток с трещинами и ничего не могла вспомнить. Казалось, эти тёмные спутанные ветви рядом с протёкшим пятном над головой – паутина, в которой сознание билось беспомощной мухой.

Голень заживала быстро, как заколдованная. Дарья бодро прыгала на костылях по больничному коридору, избегая таких же калечных. Ведь что спрашивают при знакомстве первым? Имя. А она не знала даже его. Хорошо хоть из травматологии быстро перевели в неврологию.

Даже в столовой она не могла понять, что не любит больше: суп или кашу. А что любит? Компот или чай? Внутри всё молчало. Дарья судорожно подставляла в пустоту разные варианты, но сознание упорно не откликалось. Она словно пыталась заполнить пустую комнату мебелью, посудой, но каждый раз, когда ставила новый предмет, предыдущий неизменно исчезал. Это доводило до отчаяния. Хуже всего было с соседкой по палате. Большеротая «Лидушка» стрекотала о себе без остановки. Муж, свекровь, внуки, кексики с изюмом, ущемление матки... И пока поток хлестал, можно было молчать, изнывая от зависти к такой детальной памяти. А когда соседка разворачивалась на койке с перекрестным допросом, первые две недели приходилось мучительно придумывать что-нибудь на ходу. Сознаваться в том, что лишилась личности, Дарья не собиралась. Ещё не хватало сочувственных охов и жалостливых взглядов а-ля юродивая. Самое сложное было в том, чтобы запомнить всё это вранье и затвердить, как легенду, и в следующий раз не проколоться на какой-нибудь мелочи. Поэтому она незатейливо выбрала профессию продавщицы, скупо жаловалась за жалкие копейки, идиотов-покупателей и лодырей-охранников. К личным темам не подпускала, делая многозначительную мину, а там уж Лидушка пусть сама догадывается. Хорошо хоть болтушка щедро поделилась мылом, пастой и новой щёткой, старую, любимую, ей привёз муж.

Невдалеке погромыхивало. На горизонте уже собирались грязно-синие тучи, но июльское солнце пекло будь здоров. За окнами жару сгонял разгулявшийся ветер, но в машине пот лил градом. Со стороны Николая сквозь опущенное стекло свистали прохладные струи. Дарья приоткрыла окно и пыль щедро плеснула в лицо. Волосы разметало, уши забило грохотом большегрузов по старой брущатке. Кольцо ветра ударило от окна жениха прямо в шею. Дарья съежилась. Совершенно четко представился пустой дом с распахнутыми настежь окнами и дверями, сквозь которые носились и выли вихри. Да так утробно и тоскливо, что сердце заныло, словно его окунули в ледяную прорубь. Дарья поспешно подняла стекло, закрыла глаза и улыбнулась.

– А чего закрыла, жарко же, – спросил Николай, не отрываясь от баранки.

– Я не люблю сквозняки.

И эти слова были дороже любого золота, теперь она знала о себе хоть что-то, хоть что-то она не любит. И не любит заслуженно, надо полагать.

Мощный гроул сообщил из динамика:

Жил-был у бабушки серенький козлик.

Гитарное соло врезалось в уши. Басы прогнали по рукам мурашек, заставляя вжаться в сиденье.

Напали на козлика серые волки

Оставили бабушке рожки да ножки.

На этом куплете Дарья неожиданно засмеялась непонятно чему. Она бы и сама не смогла внятно себе объяснить, но было что-то в этой песне веселое и злое.

– Дерьмо, – Николай переключил на другую волну.

Из динамиков забренчали гитары Хафанана. Дарья поймала себя на том, что бросила на жениха совсем не добрый взгляд, но промолчала. Песня всё равно закончилась. Над головой оглушительно треснуло, и сразу же хлынул дождь.

***

Через две недели, как она пришла в сознание, объявились родители.

– Ох, Дашенька, мы же на даче картошечку окучивали, крыжовничек подрезали, пасынки у помидорчиков, а тут Инна Андревна звонит, говорит, тебя по телевизору показывают…

Да, верно. Молоденький розовощёкий следователь приходил в травматологию и остался очень недоволен тем, что потерпевшая не помнит ни цвета, ни номера машины. Оставалось искать тех, кто опознает её по фотографии на местном телевидении.