Красный вампир

Глава 1

После бурного июньского ливня заиграло яркое солнце. По разбитой деревенской дороге ехала запряжённая парой вороных карета. Окна её были плотно зашторены. Народ, что до того сновал по улице, разбежался кто куда, едва завидев повозку. Возница не спешил, по сторонам не смотрел, упёрся взглядом в спины коней. Вороные месили грязь обезлюдевшей улицы. Спрятавшись за плетнём, какая-то баба с кувшином молока в руках прошептала вслед удаляющейся карете: «У, кровопийца!» Притаившийся рядом муж цыкнул на неё. Пассажир кареты провёл ногтём по стеклу, и кувшин в руках бабы раскололся. «То-то же, – пенял ей муж, – неча на барина языком мести!»

Своего помещика, графа Гневанского, крестьяне не любили и боялись. Хотя был он не хуже других – работать на себя сверх меры не заставлял, фельдшерский пункт в деревне построил, земскую школу открыл. Но был он со странностями. Сколько просил его люд, ходоков с поклоном посылал, чтоб дозволил церковь поставить – средства-то сами готовы были собрать, ни в какую. Хоть и давно уже вышли все в вольную, чай с манифеста Александра Освободителя лет полста с десятком прошло, земли своей не было. Вся – в собственности графа. Вот и оставалось всё в Гневинке – родовом поместье графа – как при крепостном праве. В столицах отгремела революция пятого года, в воздухе городов витало предчувствие новой большой грозы, а здесь, в глуши, всё оставалось как во времена Николая Палкина.

Ростислав Александрович Гневанский, наследник старинного дворянского рода, и в самом деле был незаурядным человеком. Например, никто не встречал его в деревне при свете дня. Разве что, изредка проезжал он по главной улице в наглухо зашторенной карете, вот как сегодня. Зато поговаривали, что по ночам он нередко прогуливается по окрестностям.

Как-то Варька Акульшина засиделись допоздна на лавочке с Митькой Кабанкиным. Уж больно ласковые речи он на ушко ей шептал, да все про ярманку на Покров, да про полушалок новый, да про штиблеты городские, лаковые – и бледнела, и краснела Варька Акульшина, и вздыхала томно – как вдруг быстрая тень мелькнула по бревенчатой стене, и могильным холодом обдало пригревшуюся на скамейке парочку. За спинами влюбленных, как из-под земли, вырос сам Гневанский, завернутый в старомодный английский макинтош. Медленно растягивая слова, граф, словно нехотя, промолвил, глядя куда-то поверх голов молодых людей:

– Сидят, впустую болтают… Мерзнут на лавке сырой… Репродуктивную функцию организма нарушают. Народ темный, необразованный!

Варьку с Митькой тут же с лавки-то и сдуло, а уж что такое мудреное барин им сказал (или не им вовсе?), они и не вспомнили, но впредь до темноты засиживаться опасались.

Тем не менее, случай этот вызвал среди деревенского населения небывалый ажиотаж: графа редко кто видел вживую, и сама его личность давно уже обросла легендами. Деревенские ветхие старики – а в Гневинке редко кто доживал до глубокой старости – припоминали, сидя на завалинках, кхекая и щурясь на солнышко, что еще их деды рассказывали чуднЫе басни про Ростислава Александровича, графа Гневанского.

Сам граф, кажется, тоже был уже немолод. В благородных висках его прочно поселилась седина, а сквозь густой, бархатный баритон уже стали пробиваться трещинки старческого брюзжания.

– Крепкое телосложение, статный рост и николаевская выправка недвусмысленно намекают, – рассуждал деревенский учитель Незабудкин, – что молодость граф провёл в одном из гвардейских кавалерийских полков – и не меньше, чем в чине ротмистра.

– Сухой крючковатый нос предполагает определенную склонность к вздорности характера, – говорил ему фельдшер Потапов, плеская по рюмкам наливку.

Двое на всю Гневинку с хоть каким-никаким образованием, они считались местной «антилихенцией», а посему нередко коротали вечера вдвоём, так и не найдя общего языка с деревенскими.

– Да, уважаемый Семён Афанасьевич, и фамилия его, кажется, говорит сама за себя, – согласился учитель. – Однако определенно о Ростиславе Александровиче можно сказать лишь три вещи: он не любит дневного света, политику и людей, в особенности приходского священника из соседнего села – отца Никодима.

– Как специалист в области медицины, смею вас заверить, дорогой Аркадий Климентьич, что граф Гневанский, – фельдшер понизил голос, – наш дорогой граф Гневанский никто иной, как вампир.

– Позвольте-позвольте, милостивый сударь, как же так? Из вашего утверждения следует сделать ряд определённых выводов, сущность которых не может быть мне ясна, – приняв на грудь хоть немного спиртного, учитель становился чрезвычайно словоохотлив, – но ежели вы изволите разъяснить хотя бы в нескольких тезисах обоснованность данной позиции…

Но милостивый сударь не изволил. Фельдшер Потапов имел другую особенность – после выпитого его быстро начинало клонить в сон, и когда дорогой Аркадий Климентьич наконец закончил свою тираду, уважаемый Семён Афанасьевич уже мирно дремал прямо за столом, сидя на лавке. Время было позднее, и Незабудкин решив, что и так засиделся в холостяцкой квартире Потапова, засобирался домой, оставив спящего товарища на том же месте. На следующее утро фельдшер не проснулся.