Круговорот

Круговорот

                                                                                                Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

                                                                  КРУГОВОРОТ

                                                      

... И приснилось Савельеву Дерево - море деревьев, плавно колеблющихся на малиновом бархате сцены. Сплетенные меж собой, кроны отбрасывали могучие волны света, - они приподняли его с кресла в правом крыле партера и, набегая, прошибали насквозь - жгуче-прекрасные, огненные, вовсе не разящие, сами скорее разимые... Он был один в этом радующем театре, если не считать Маэстро - человека с сердцем ребенка, который неясно угадывался на сидении с краю, у прохода к выходу - среди тени, отброшенной в зал светом сцены. Незримое сияние, ровное и тихое, исходило от его руки к ладони Савельева - ладони без единой вмятины от ногтей. И так легко было на душе, так бездумно и весело, что смех разбудил его.

Проснувшись, он по инерции продолжал улыбаться в темноте, словно в театре затемнили сцену, чтобы сменить декорации. Савельев знал - если пролежать так несколько минут, солнце за сомкнутыми веками, одеялом и занавесями превратится в луну, утро сравняется с вечером. И все-таки придется поднять непослушное тело и вонзить его нехотя в будни. Жизнь завопит, утыканная множеством таких иголок. Захочется сжать уши ладонями и пройти восвояси как-нибудь боком, мимо...

Савельев медленно стянул одеяло с лица. Сквозь немытые окна залы и лоджии на него обыденно взирало солнце. Поглядев на это зрелище с опаской, он вновь прикрыл глаза, но холодный маслянистый свет уже проник внутрь, пропитал его жиром, чтобы толкнуть, разморенного, в мясорубку дня.

Он напрягся и встал. Рука машинально нащупала на полу нестиранные джинсы. Не встряхнув , он надел их такими, какими они были, надеясь, что куртка и новые ботинки скроют небрежность в одежде, точно так же, не глядя, он достал из гардероба первый попавшийся свитер и натянул его, узкий не по размеру, на астеническое туловище. Сегодня не надо было тащить себя в гости и он мог позволить себе одеться вольно.

Умывшись только потому, что так полагалось, Савельев сел, небритый, за стол. Взглянул на завтрак, приготовленный матерью, которая в последнее время уходила на работу раньше, чем требовалось. Завтрак состоял из хлеба, куриного яйца и картошки в мундире. Савельеву было все равно, что находилось в кастрюльке. Чтобы скоротать время, он сел напротив не включенного телевизора и стал медленно очищать картофелины. Очищал и тут же клал, не порезав, в большой рот, забыв о соли и масле.

Шмыгнул в форточку, как потерявшийся, сухой ветерок. Он занес чудом дожившую до заморозков моль с огромными, тяжелыми крыльями, пыль с которых заполнила, искрясь и мельтеша, тонкий луч света - один из немногих, проникающих в залу с улицы через барьер застекленного балкона.

Сделав круг по комнате, моль уселась в самую середку телеэкрана, слившись с его фоном. Но Савельев вышел из-за стола и стер ее голой рукой, словно нецензурную надпись со школьной доски. После этого акта он пристально посмотрел на ладонь. Линия его жизни была смазана. Он перевел взгляд на экран телевизора и увидел неровное, влажное пятнышко пыли.

Тогда он резко заходил по комнате, лихорадочно вытирая руки об одежду, наткнулся взглядом на бритвенный прибор, замер, пошатнулся и выбежал поскорей за дверь.

 

Еще несколько месяцев назад Савельев как-то жил. Вставал по утрам без радости, но и без особой печали. Завтракал, порой с аппетитом. Непременно брился и садился за письменный стол, раскрывал Гегеля и пополнял распухший как кровоподтек интеллект.

Но однажды в жаркий июльский полдень он узнал о том, что в районный книжный магазин завезли сборники японской поэзии.

Солнце стояло в зените. Как всегда серьезное, внимательное. Глядело важно в асфальт, опираясь на него сухими лучами. А за солнцем охотилась туча. Нежно подбиралась к нему, белесая по краям... Струилась медленно черной вуалью.

Высотный дом был залит маслянистым светом, и три глубоких подъезда его четко вырисовывались прямоугольной темнотой.

Савельев вышел из первого подъезда, Ирина - из третьего. От середины дома тянулась широкая асфальтированная дорога, тоже вся словно маслом облитая, постепенно набирающая крутизну и сужающаяся вдали. Они должны были ступить на нее одновременно, но Савельев нарочно замедлил шаг, чтобы пропустить девушку вперед, метров этак на десять. Далее он собирался увеличить это расстояние еще метров на пять. Но она все-таки заметила его краем глаза, цвета которого он не помнил, посмотрела невыразительно, как птица, и слегка кивнула. Он не успел бросить ей ответный кивок, настолько быстро она отвернулась и пошла своей дорогой, которая была и его дорогой.

Савельев шел за неторопливо плывущей от него метрах в пятнадцати приземистой фигуркой и думал о том, что может опоздать из-за нее на распродажу. Короткие грязно-пшеничного цвета жидкие волосы девушки были подстрижены ровно-ровно, будто под линейку. Белая блузка в горошек и черная юбка, бывшая чуть ниже подколенных впадин, колыхались на легком ветру. Цокающие элегантные каблучки делали фигурку немного выше. Но это не меняло дела. Слишком приземленной была девушка для широкой беседы, как сказал бы один его приятель-интеллектуал. Поэтому Савельев жутко боялся, что низенькая эта девушка, бывшая его соученица по параллельному классу, приостановится и, дождавшись его, заговорит о чем-нибудь. Именно о чем-нибудь, о чем он, Савельев, студент философского факультета, говорить не умеет, и путь превратится для него в немую пытку.



Отредактировано: 14.08.2015