Крылья

Крылья

Мы – хранители Источника Жизни. Пробиваясь из самого центра Терры, Источник напитывает энергией воду и почву, и всё произрастающее на ней. А через них, наполняет жизненной силой человеческую цивилизацию. Люди строят свой мир, горюют и радуются, выделяя энергию своих эмоций в пространство. Хранители бережно собирают эту энергию, вплетают в защитный купол или возвращают её Источнику.

Ну, собственно, я-то ещё не хранитель, я только ученик. Но разве это имеет значение? Всё равно я им стану! Хотя теперь…

До десяти лет дети хранителей ничем не отличаются от человеческих детей. Мы даже ходим в их школы. Говорят, это нам необходимо, чтобы уметь различать их эмоции. Чтобы, по поступкам, уметь предугадывать выброс какой энергии ожидать.

Собирать и различать оттенки энергии нас учат в спецшколах, почему-то прозванных людьми монастырями. Учат становиться незаметными в большой толпе или в маленькой комнате – а это совершенно разные умения. Учат аэродинамике. Потому что, в двенадцать лет у нас начинают расти крылья.

Эх! Кто же знал, что теперь все мои мечты рассыпятся пеплом!

Хранители делятся на два клана – тёмные и светлые. Мы – тёмные. Наши крылья сливаются с темнотой, а на солнце отливают синим, зелёным, фиолетовым или бордовым. Всё лучше, чем скучные, однообразно-белые крылья светлых!

Распознавать светлых я научился ещё в человеческой школе. По их высокомерию и, без тени сомнения, уверенности в собственной правоте. Сколько же радости мне тогда доставляло размазывать эту спесь по их разбитым носам! Да и потом, в монастыре, мы с друзьями не раз перелезали через ограду, чтобы щедро разукрасить их шкурки. Драться-то они не умеют, любой спор норовят разрешить словами. Вот и получают. И при этом, жаловаться старшим считают унижением своей гордыни. Тьфу! Терпеть не могу этих самовлюблённых зазнаек!

А теперь? Теперь, даже самый хлипкий светлый сможет презрительно тыкнуть в меня пальцем! В меня и мою маму!

Мама! Я всегда годился ею, моей мамой. Самая красивая, самая добрая и самая умная! Недаром же она, уже два года, возглавляет Тёмный департамент.

Что же теперь будет с ней? Прости, родная, я невольно выдал твой секрет. Что же мне теперь делать? Как мне защитить тебя от чужого презрения?

Всего три дня назад я был так счастлив! У меня, у самого первого в группе, набухли и невообразимо чесались бугорки на лопатках. Как же я ждал завтрашнего выходного, чтобы похвастаться маме! А теперь? Неужели я стану её позором?

Стоит мне зажмуриться, и воспоминание подсовывает широко распахнутые, наполненные ужасом глаза Тиля, моего соседа по комнате и лучшего друга. Он так и не смог выдавить из себя ни слова. Так и стоял, глотая, как рыба, воздух, глядя на мои проклюнувшиеся крылья.

Наспех накинув на спину плащ, я помчался по коридорам монастыря, не обращая внимания на окрики наставников. Перемахнул через ограду на глазах у дежурного – плевать, самое страшное наказание для меня сейчас прячется под моим плащом. Долго бродил по городу, пока ноги не привели меня в департамент.

Не знаю, сколько времени я брел к кабинету мамы, и топтался под дверью, не решаясь войти. Но… Она должна знать. Я должен предупредить её.

А ещё… Маленький, противный червячок надежды настойчиво прогрызался в моё сердце. А вдруг, ещё не всё потеряно? Вдруг, мама что-то придумает?

Наконец, я заставил себя надавить на ручку и толкнуть дверь.

Хляби небесные! Да что же это творится?!!

Моя прекрасная мама стоит посреди кабинета, а её большие крылья нежно трепещут, сверкая в солнечных лучах тёмным фиолетом. Напротив неё, крепко вцепившись в нежные плечи, стоит светлый наглец, полыхая на всю комнату яркой бирюзовой аурой долгожданного счастья.

- Да как ты посмел?! – не выдержал я.

От всех переживаний, голос мой осип и больше похож на карканье. Но, крепко сжав кулаки, я продолжал орать, наступая на светлого:

- Убери руки от моей мамы! Не смей к ней прикасаться! Убирайся отсюда! Не прикасайся к маме своими грязными руками и грязными мыслями! Пошёл прочь!

Аура светлого мгновенно погасла – он взял чувства под контроль. Осторожно разжал руки. Счастье на его лице сменилось удивлением, а затем застыло в обычном для светлых, и ненавистном для меня выражении заносчивой праведности. Кровь отхлынула от кожи, и его лицо сровнялось по цвету со светло-серой сутаной на его плечах. Он медленно поклонился маме, тихо, почти шёпотом, проговорил:

- Простите, мистресс. Кажется, я ошибся. Извините за невольную грубость.

Вышел не поднимая глаз. Но прежде, чем захлопнулась дверь, я успел заметить полыхнувшую алым ауру боли.

Серьёзно? Не гнев, не досада, а боль? Да что он знает о боли? Ну и шут с ним! Я повернулся к маме, продолжая хрипеть:

- Как ты могла? Почему ты впустила его? Тебе мало было одного говнюка? Решила еще раз обжечься? Почему опять светлый?

Нахмурив брови, мама молча считывала плещущие вокруг меня эмоции, потом потянула меня за руку, усадила в кресло. Села напротив, успокаивающе поглаживая тыльную сторону ладони.

- О моих мужчинах мы поговорим позже. Сейчас я хочу знать, что тебя так расстроило. Настоятель прислал вестника почти два часа назад. Твой друг выглядит сконфуженным, но ни в чём не признается. Что случилось, сын?