Кто придёт тебя спасти?

Кто придёт тебя спасти?

Октябрь, суббота. 10 часов 20 минут.

– Вы замечали, что осень вовсе не так полна умиротворения, как утверждают поэты? – обратился к молоденькой симпатичной официантке посетитель. Он сидел на застекленной террасе летнего ресторанчика и не отрываясь смотрел на стеклянную гладь озера. Меню его, похоже, не слишком интересовало. Это был грузный, немолодой человек, с остатками седеющих волос вокруг широкой лысины. Его крупный нос удерживал перемычку очков в дорогой оправе, полные мясистые губы странно подрагивали.

Девушка невольно поежилась. Ей очень явственно померещилось, что эти неприятно шевелящиеся губы перемазаны чем-то красным, вроде кетчупа, и он стекает посетителю на подбородок и дальше вниз – на ворот голубой рубашки и кашемировый джемпер, она моргнула и наваждение исчезло.

– Наоборот, – продолжил он, – осень вызывает глубокий протест. Лето закончилось, и его, как всегда, оказалось слишком мало. Жизнь замирает. Все вокруг готовится ко сну – или смерти, в ледяных объятьях зимы. Разве ожидание неминуемого конца может принести умиротворение?

Его голос был низким, перебивался неровной хрипотцой, да и дышал он тоже неровно, тяжело.

Она не ответила, только переступила с ноги на ногу, давая выход нетерпению. Посетитель, наконец, переключил свое внимание на официантку, и она с готовностью подняла блокнот. Заказ как заказ. Чашка черного кофе и два круассана. Но ей отчего-то было не по себе. Уходя, она оглянулась – вполне себе приличный дядька. Перед входом припаркован дорогой автомобиль, на котором он приехал. Сезон почти закончился, и других машин на стоянке не было.

Девушка отправилась в кухню, перебросилась парой слов с поваром, улыбчивым китайцем без возраста, и вернулась к столику с подносом. Посетитель все еще смотрел в окно. Там лениво, словно по обязанности, выползал из низких облаков холодный пятак солнца. Но даже его неяркого света хватило, чтобы поджечь всеми оттенками желтого и красного оставшуюся листву на деревьях по берегам и заставить облака окунуться в холодную воду озера.

Она тоже посмотрела в окно. Нет! Никакого протеста осень в ней не вызывала. Она любила зиму, Новый год и Рождество, а осень была лишь признаком того, что все это скоро случится. Аккуратно разместив заказанное на столе, официантка ушла, оставив его наедине с зыбкой, посекундно меняющейся картиной в раме окна.

Июль.

Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал – болезнь сожрет его меньше, чем за полгода. Но еще до того – сделает беспомощным инвалидом, зависящим от дозы болеутоляющих и милости сиделки. В свои пятьдесят семь он добился всего, чего желал. И вот теперь, когда он решил отойти от дел и насладиться наконец всем, что мог себе позволить, его высокооплачиваемый доктор сокрушенно разводил руками. Ни в Бога, ни в черта он не верил, хоть и посещал иногда церковь (если дела того требовали). Теория о переселении душ также не находила в нем отклика. Для него, в меру циничного прагматика, смерть значила только одно – бесповоротный и безальтернативный конец.

Перед новой перспективой померкли все его достижения, а жертвы, которые он принес, взбираясь на финансовый Олимп, внезапно перестали казаться столь уж необходимыми... Словно растрескавшаяся позолота обнажила под собой подделку из грубой глины там, где подразумевалось золотое литье.

Сентябрь.

Он перебрался в этот крохотный городишко, не в силах больше выносить бьющую через край энергию большого города. Затерянный в предгорьях, с единственной дорогой, ведущей мимо озера и кемпинга к шоссе, сохранивший невероятно патриархальный уклад неспешно текущей жизни – городок соответствовал его желанию уединиться.

Он вдруг обнаружил, что окружен людьми. С ним начали здороваться в аптеке и на заправочной станции. А у соседей, оказывается, жил здоровенный, но очень дружелюбный пес...

Словно очнувшись от долгого сна, он не мог вспомнить, когда перестал замечать подобные мелочи. Но, не волновавшие его прежде, они и теперь не принесли ему радости. Все эти люди и даже собака – останутся жить здесь, а он приехал сюда умереть. Его душа (существование которой он отрицал) наполнилась ядовитой горечью.

Однажды утром он забрел в местную церковь, сам не зная, что хотел там найти. Пастор, немногим моложе его самого, худощавый и приветливый, принял его очень тепло. Терпеливо выслушал неловкую попытку незнакомца поделиться своей болью. Служитель церкви проявил должное участие, но совет, который он выдал, жестоко разочаровал посетителя. "Смирение"? Вот уж чего в нем никогда не было! Вот что ему никогда не давалось... Несуществующий Бог за призрачную надежду спасения эфемерной души требовал от него невозможного!

Покончив таким образом с религией, он выбросил из головы и этот эпизод своей минутной слабости. А пастор после его ухода целую неделю не мог успокоиться, снова и снова возвращаясь мыслями к тому странному разговору. Он и хотел бы как-то успокоить мятущуюся душу обреченного собеседника, но так и не подобрал нужных слов. Пастор не впервые встречал человека, в чьем сердце не было места для веры, но впервые столкнулся с тем, что не смог заронить даже сомнений в ее неприятии. И это мучило его. Спустя какое-то время он был готов повторить свою попытку, но мужчина больше не появился.

За время, прошедшее с того июльского дня, когда он узнал о том, что обречен, он прошел через неверие, сопротивление, ярость и жалость к себе. И ему удалось со всем этим справиться, но избавиться от усиливающихся приступов боли и утомительной бессонницы одним лишь усилием воли не удавалось. Теперь, по ночам, на него наваливалось то, последнее, с чем ему пришлось столкнуться. Холодные руки отчаяния сжимали горло, не давая нормально дышать, и он вскакивал в холодном поту и хватался за любое бессмысленное занятие, лишь бы отвлечься.