Кто сказал: Война?

Глава 12

Гайяри отмахал уже половину Стрелы Диатрена, прежде чем опомнился. Невысокий хрупкий на вид Задира был на диво вынослив и любил побегать, но проскакать столько было слишком даже для него. Гайяри перевел коня на рысь, а потом и вовсе спешился, накрыл его потный круп своим плащом и повел в поводу.

Не важно, пешком или верхом, прогулки по Стреле Диатрена Гайяри всегда нравились. Родовые особняки патриархов окружали сады, самшитовые и кипарисовые аллеи, и даже целые рощи дубов и сосен, в которых можно было бродить, как в диких лесах, прислушиваясь к крикам птиц и легкому шелесту ветра в кронах, вдыхая влажный запах мха, травы и прелых листьев. Тут он как нигде тонко и глубоко воспринимал мир: видел дальше, слышал больше и острее чуял. Мог по взмаху крыла опознать каждую пичугу и каждый ветерок — по следу его дыхания на щеке. Он ощущал себя вершителем, наследником знаменитого предка, пусть и с запретом на высокое искусство. Это помогало понять самого себя, истинные свои желания и приносило умиротворение.

Только не сегодня. Сегодня саднили разбитые губы и в раненой ноге, растревоженной возней с этим Орсом, все сильнее пекло и дергало. К тому же солнце уже склонилось к крышам, дневная жара сменилась свежим ветром, насквозь пронизывающим тонкую тунику. А больше всего злило то, что не удалось убедить Нарайна… что там убедить! Все ухищрения даже поколебать его решимость не смогли!.. Нарайн — простодушный мальчишка, смеяться над ним одно удовольствие. Но он не глупец, не трус и Салему любит по-настоящему. Отступится такой, как же… Наивность упрямству не помеха: чем меньше знаешь жизнь, тем больше веришь в свои силы.

Надо было пугать сильнее? Может, вообще честно поделиться собственными опасениями?

И выдать планы отца врагу? Это славнейшему Геленну Вейзу по вкусу не пришлось бы… а что, разве славнейшему Геленну понравится, если тень умгарского миротворца упадет и на его любимую дочь? Нет, отец не простит… Гайяри сам никогда себе не простит, если пострадает Салема. Какое уж тут умиротворение?

Родной дом встретил Гайяри радостным гомоном и предпраздничной суетой: трое невольников из числа домашней прислуги подрезали кусты и стригли траву на лужайке, еще пятеро мели двор, намывали фасад, развешивали цветные фонарики. Кто-то возился во дворе, кто-то хлопотал в комнатах. Через оконный проем он увидел Рахмини. Шиварийка, уперев руки в мясистые бедра, распоряжалась поломойками. А потом приметил и мать: худая, бледная и как обычно хмурая Бьенна Вейз отчитывала за что-то девчонку в пестром сари, но, увидев его, тут же забыла о служанке и поспешила навстречу.

Упреки начались прямо от двери:

— Милый мой, наконец-то! Я с утра места себе не нахожу — только и смотрю на ворота. Совсем мать не жалеешь! Ведь еще и двух дней не прошло…

Но увидев разбитые губы, пропитанную кровью повязку и то, как ее сын ковыляет, едва наступая на ногу и кривясь от боли, испугалась уже по-настоящему. Забыв о собственных немощах, подхватила под руку, а потом начала приказывать невольникам, да не как обычно, громко и плаксиво, а вполголоса, спокойно, но твердо:

— Ману, сюда, быстро. Проводи господина в дом. А ты, Суни — коня забери, да смотри: мастеру Ияду лично с рук на руки передай, понял? Если что не так — ответишь.

В доме Вейзов все, от доверенной прислуги в покоях до последнего садовника или поваренка, давно усвоили, пока госпожа Бьенна громко бранится и плачется, она, в сущности добрая женщина, желает внимания и сочувствия, а не послушания. Но если она начинала говорить тихо, значит, в самом деле взволнована и приступ недалек.

И Гайяри, как старший сын, знал об этом лучше всех. Жалобы и слезы матери он слышал по десять раз на дню и привык пропускать мимо ушей. Но пугать всерьез, рискуя ее слабым здоровьем, не хотел. Поэтому покорно позволил подоспевшей на зов хозяйки банщице помыть себя, переодеть и устроить на террасе, обложив подушками раненую ногу. А когда славная Бьенна Вейз явилась к нему с лечебной мазью, чтобы собственноручно заняться перевязкой — и вовсе расслабился, захотелось побыть не демоном арены и не интриганом, строящим хитроумные планы, а маленьким мальчиком, уставшим от боли и ответственности.

— Где ты был? — спросила она все тем же строгим голосом, густо намазывая рану на бедре. — У славнейшего Лена?

— Не-а…

Мазь приятно холодила, пахла травами и почти сразу снимала боль. Это было так восхитительно, что хотелось погрузиться в целительный аромат и утонуть, а не отвечать на расспросы.

Но мать не отступалась:

— Если ты был с ним, если это Айсинар тебя так разукрасил, я оскоплю его собственными руками. Так и передай.

— Нет же, мам! — Гайяри засмеялся, но быстро спохватился: губы все еще болели. — Я был не у славнейшего Лена, а в семинарии, на уроке атлетики и боя.

— Конечно, так все и было… — согласилась мать, ясно давая понять, что ни слову не верит.

— Да не вру я!

Она как раз закончила перевязывать ногу и, вновь зачерпнув мази, потянулась к лицу.

— Помолчи и не вертись.

Мазь коснулась губ, рану остро защипало, но даже это жжение и горечь облегчали боль. Гайяри дождался, пока нежные пальцы матери вотрут в кожу все до капли, и добавил:

— И меня нельзя… — как ты говоришь? — «разукрасить», если я сам не захочу.

— Значит, сам захотел?

Он кивнул.

— Что ж, выходит, мой красивый златокудрый первенец на деле глупее неотесанного шиварийского горца. Жаль.

Она вытерла пальцы об остатки перевязочной ткани, прикрыла ей же горшочек с мазью, поднялась и добавила:

— А был бы чуть умнее, думал бы не про драки и не про избранника Айсинара, а, например, про Лолию Мор: чудесная девочка, сильный род.