Глава 11
Дождь начал выдыхаться, и трудно уже было понять, моросит он по-прежнему, или это просто воздух насквозь пропитался влагой. Папы нигде не было. Я метнулся в одну сторону, в другую – и след его простыл. Я знал место возле парка, где они с Тасей встречались. Решил сгоряча помчаться туда, но потом передумал. И вообще пожалел сейчас о своей затее. Улизнул бы из дома, как вчера, раньше папы – совсем бы другое дело, а так лишь вымокну понапрасну, ищи ветра в поле. Однако и домой возвращаться нельзя – я ведь у Сани на мультиках. Соврать, что видик сломался, или что Санин отец не принес обещанные кассеты, и пусть поскорей закончится эта дребедень? Но все еще держало, не отпускало меня подозрение к папиным с Витей макулатурным делам. И я пошел. Пошел к Витиному дому. Зачем, почему, сам бы не смог ответить.
Свет у дяди Вити не горел, но он почти нигде не горел, еще не стемнело. Я забрался в молочный магазин напротив, через витрину отлично просматривался Витин подъезд. Стоял, ждал неизвестно чего. Верней, не только ждал, сколько убивал, спрятавшись от непогоды, время, чтобы потом вернуться домой. И вдруг я увидел их. Папу и Тасю…
Папа держал над ней зонт, что-то, смеясь, рассказывал. У входа они остановились. Кажется, Тася не хотела заходить, даже шагнула в сторону, но папа снова, очень теперь настойчиво, потянул ее за руку, и они исчезли за дверью.
Не подвела меня, значит, интуиция – опять он соврал. Никакими делами он с Витей заниматься не будет, а пошел к нему с Тасей в гости, раз уж с погодой не повезло. Все, что мне надо, я узнал, можно было возвращаться. Не имело смысла ждать, когда они вновь появятся. Гулять наверняка не пойдут, проводит ее папа домой, на том и сказке конец. А если бы и пошли – что это изменит? Но я медлил, не уходил. Не только потому, что должен был «отсидеть» положенное время у Сани. Хотел еще раз увидеть их вместе? Или только Тасю, ее лицо, улыбку? Почему она сопротивлялась, прежде чем войти? Не хотела завиться вдвоем с папой к его товарищу? На каких, мол, правах? Стеснялась?
Мне некуда было спешить, обо все этом я размышлял основательно, придирчиво. Время тянулось медленно, не меньше часа прошло. Чтобы скоротать его, без интереса разглядывал то людей, толпящихся в очередях в кассу и к прилавку, то прохожих на улице. Все окружавшее как-то мало трогало меня, не казалось достойным внимания. Разговоры в магазине об одном и том же: как все подорожало, как трудно стало жить, сколько бандюг поразвелось. И вдруг – словно током шибануло. Я так дернулся, что старушка рядом, пересчитывавшая деньги в потрепанном кошельке, уронила монетку. Та звякнула о цементный пол возле моих ног, нужно было поднять ее, вернуть владелице, но я не мог оторваться от подходившего к Витиному дому человека...
Кого угодно рассчитывал увидеть, только не его. Это был сам дядя Витя. Все, абсолютно все прояснилось в ту же секунду. Они не шли к Вите в гости. Не шли, потому что хозяин квартиры отсутствовал….
Дядя Витя, задрав голову, посмотрел на свое окно на пятом этаже, глянул на часы, поежился, прошелся несколько раз взад-вперед возле подъезда, потом двинулся через дорогу, в мою сторону. Его намерения тут же стали мне понятными. Я покинул свой наблюдательный пост, спрятался за очередью. Но так, чтобы по-прежнему видеть окно на пятом этаже. Дядя Витя, как я и предполагал, пристроился на моем бывшем месте. Он стоял ко мне спиной, однако я точно знал, куда нацелен его взгляд. Смеркалось, несколько окон уже светилось, но не горел свет в его комнате. Не горел, потому что не был он папе и Тасе нужен…
Прошло еще несколько минут, и то, чего наверняка ждал дядя Витя, свершилось – темный оконный прямоугольник ярко зажелетел. Вскоре появились папа и Тася, прильнули друг к дружке под зонтиком и зашагали вниз по улице. Дядя Витя выбрался из магазина и направился к своему дому, в квартиру, где папа, уходя, по-шпионски оставил не выключенным свет…
Домой я бежал. Быстро бежал. Не потому, что спешил, опаздывал. И не потому, что не хотел мокнуть под разгулявшимся к вечеру дождем. Просто когда бежишь, меньше, кажется, досада гложет, будто пытаешься удрать от нее. Или от самого себя. Лицо у меня было мокрым, но вряд ли только от дождя…
Много раз доводилось мне слышать и читать выражение «обидно до слез». Но раньше думал, что это не более чем красивая фраза. Верней, вообще не думал об этом – только сейчас испытал. Бывает, оказывается, в самом деле обидно до слез. Сегодня – до моих слез. И я судорожно глотал их – горькие, вязкие, бессильные…
Я прекрасно знал, чем они там, в оставленной им Витей квартире, занимались. Давно знал, с детского сада, по тем таинственным пацаньим разговорам, что ведутся шепотом, с придыханием, с оглядкой, чтобы не подслушали. От которых сердце колотится и сбивается дыхание. От которых и стыдно, и противно, и сладко, и не хочется слушать, и уходить не хочется. Но в последний год знал не по чьим-то рассказам и выдумкам – видел своими глазами. Насмотрелся под завязку. С тех пор, как Санин отец купил видик…
Эти кассеты он прятал в ящике письменного стола, запирал их на ключ. И, похоже, в самом деле считал, что никому не добраться до его «порнухи». Вот бы подарочек ему был, если б увидел, как запросто управляется с ящичным замком Саня – обыкновенным загнутым гвоздиком. Кассеты менялись часто, так что нам с Саней скучать не приходилось. Сначала, конечно, у меня, что называется, глаза на лоб лезли. И такая удушливая волна захлестывала – на сидевшего рядом Саню поглядеть стыдился. А он – на меня. Но понемногу освоились, попривыкли, обменивались впечатлениями, даже оценивали, сравнивали. По правде сказать, мне эти фильмы уже приелись, неинтересными стали – слишком, наверное, много посмотрел. И во всех одно и то же – долго, подробно, а главное, как-то очень уж просто, откровенно, незамысловато. Словно бы один и тот же нескончаемый сериал все время смотришь. Но, может быть, это у них так принято, все дозволено, а у нас, ну… посердечней все-таки, почестней?