Кукла

Кукла

Посвящается моему прадеду Мякушину Петру Илларионовичу.

Навсегда я запомнил тот день, когда мы вошли в Берлин. Сквозь черный дым и зарево пожарищ почти не пробивались солнечные лучи. Когда наступила ночь, мы едва ее заметили.

Командир части капитан Плотников выбрал новый наблюдательный пункт. Нашей группе предстояло установить там рацию.

Мы пробирались по узким берлинским улицам, заваленным грудами кирпичей и обломков. В воздухе стоял удушливый запах гари.

Нам, связистам, приходилось проявлять не только мужество, но и изворотливость, чтобы поддерживать связь между комбатом и ротами. Протягивать линии по улицам было делом подчас бесполезным – то наш танк заденет и увезет за собой метров сто кабеля, то фаустник промахнется и взрывом раскурочит провода. Поэтому приходилось нырять в подвалы. Хотя и они были местом небезопасным – легко можно было нарваться на засаду.

Разведгруппа, шедшая впереди, вернулась и сообщила, что впереди перекресток находится под артиллерийским обстрелом. Слева я приметил полуразрушенный дом с уцелевшей крышей. Единственный вход в нем зиял черной дырой. Через подвал этого дома, вероятно, можно было протянуть провода и дальше, ведь многие из домов соединялись между собой, образовывая настоящие подземные ходы.

Мы направились в сторону этого дома. Я шел с катушкой проводов на плече, передо мной – как всегда, черноусый Сашка Пахомов, замыкали двое бойцов: украинец Витька Тищенко и белорус Василь Жданок. С Сашкой мы встретились не так давно – в феврале 1945 года в небольшом польском городке Ходзеж. Оказалось – земляки: оба с Урала. С Витькой мы знакомы были еще с 43-го, когда меня призвали, а Василь (или Васька – как все по-простому его звали) попал к нам в часть сразу из госпиталя: догонял свой полк, да прижился и остался. Так все вместе до Берлина и дошли.

В дом входили осторожно: фрицы могли из любого угла выскочить. Но в тот раз нам повезло.

Мы спустились по лестнице вниз. Дверь в подвал долго не поддавалась – пришлось выбить. Тут же пахнул душный запах человеческого пота и мочи, а на нас уставились несколько пар глаз.

В тусклом свете единственной свечи мы разглядели четверых детей. Они жались друг к другу в углу и с ужасом смотрели на вошедших советских солдат, про которых им, наверняка, рассказывали страшные истории. Около тоненькой, как былинка, девочки лет четырнадцати сгрудились, будто воробышки, два мальчика лет четырех и семи и девочка лет пяти. Все дети были светловолосые, с похожими чертами лица: должно быть, братья и сестры. Они кутались в тоненькие пальтишки, из-под которых выглядывали ножки-спички. На худеньких бледных личиках колыхались черные тени.

Сашка, немного знавший язык, обратился к ребятам по-немецки:

- Вы здесь одни? Взрослые есть?

Девочка-былиночка встрепенулась и едва слышно произнесла:

- Нет. Никого нет. Мы одни.

Сашка кивнул, однако мы всё же решили проверить подвал. Помещение оказалось небольшим. Возле одной стены было сложено в кучу примятое тряпье, видимо, служившее детям нехитрой постелью. По углам валялась сломанная мебель.

И – как мы и ожидали – выяснилось, что подвал соединяется с другим. Больше задерживаться было ни к чему.

Но я помедлил.

Сердце мое разрывалось болью, глядя на этих ребят. Сколько таких детишек мы перевидали за всю войну! И наших советских сироток, чьих отцов и матерей убили, замучили, увели в лагеря фашисты; и немецких ребят, чьи отцы убивали, мучили и уводили в лагеря наших родных и друзей. Казалось бы, сердце должно ожесточиться, озлобиться. Но эти немецкие дети тоже были дети и ничем не отличались от наших – они также хотели жить, играть и веселиться. А вместо этого им сейчас приходилось бороться с голодом. Когда однажды мы сделали привал в одном немецком городке и расположились на обед, то вдруг изо всех щелей, дыр, углов, как тараканы, повылезали дети, костлявые и чумазые. Они глядели на нас, будто голодные собаки. Помню, командир тогда приказал удвоить выдачу порций солдатам, чтобы те могли поделиться ее частью с детьми.

И вот сейчас перед нами стояли эти напуганные малыши. Они не просили есть, но ребята чуть ли не светились от голода. Не было у меня сомнений в том, чтобы отдать им свой паек – я-то как-нибудь продержусь (бог знает, сколько еще, но если до Берлина дошел, то уж выдержу и дальше).

Я вынул из-за пазухи кусок черного хлеба и протянул старшей девочке. Она секунды две недоверчиво переводила взгляд то на меня, то на хлеб. Малышка с кудрявыми волосиками, стоявшая рядом, подергала сестру за подол, и тогда старшая неуверенно взяла хлеб.

- Всем не поможешь, Миш, - хмуро отозвался Сашка.

- Знаю, - бросил я. – Но кому могу – тем помогаю.

А затем улыбнулся: сначала Сашка, а затем Витька и Васька вынули свои краюхи и отдали их детишкам. Девочка-былиночка удивленно хлопала белесыми ресницами и шептала: «Danke! Danke!»

Мы двинулись дальше. Но едва я сделал пару шагов, как почувствовал, что меня кто-то дергает за штанину. Я быстро обернулся и, опустив взгляд, обмер. Запрокинув светлую головку, на меня смущенно глядела младшая. А в её серо-голубых глазах я увидел свою дочку Наденьку, которой было пять лет, когда я ушел на фронт. И вновь сердце в груди отозвалось щемящей тоской.