Кулешман

Кулешман

Время замкнуто.
Время круглится улиткой.
Никого не моли ни о чём.
Улыбается Бог нехорошей улыбкой
И пружину заводит ключом.
Разлетаются две напряжённых вселенных,
И нельзя обернуться назад.
Волокут нас под локти,
как раненых пленных,
И о будущем что-то твердят.
Только мерить растущую скорость паденья,
Только смолкнуть и челюсти сжать,
Только в редком, синхронном
больном сновиденьи
Нам друг другу навстречу бежать...

Ольга Горпенко

В деревне коренастого низкорослого старика с диким взглядом из-под кустистых бровей недолюбливали, многие побаивались. И не только за взгляд.
Кулачищи у него были пудовые, силища дьявольская, нрав буйный, темперамент и вовсе взрывной, а шутки-прибаутки скверные, оскорбительные, и злые.
Появлялся дед на глаза всегда неожиданно, словно из-под земли вырастал, немедленно вставлял в разговор что-либо омерзительное, по большей части выдавал неизвестно каким образом добытые сплетни о непристойностях интимного характера в ужасной словесной форме.
Особенно любил освещать скандальные эротические похождения подвыпивших земляков, унижать рогоносцев, у которых и без него на селе жизнь не сахар, тем более что сам был он на удивление активный ходок.
Сельчане звали его Кулешман, а в паспорте было записано – Дружинин Николай Егорович.
Этому диковинному персонажу исполнилось семьдесят лет, но он до сих пор работал скотником на ферме, и без устали бегал по бабам.
Здоровье у Кулешмана звериное. Болел всегда на ногах, травмы залечивал лихой работой да крутым банным жаром.
Ростом Кулешман дай бог метра полтора, если не меньше, зато в плечах – шире некуда. Ручищи цепкие, жилистые, мышцы по всему телу узлами завязаны, словно ему лет сорок – не более.
Мешок с комбикормом весом в пятьдесят килограммов Кулешман одной рукой на плечо забрасывал, и нёс вприпрыжку.
Некрасив, неказист, не особо общителен, вечно лыбится.

Ухмылки его опасались даже дюжие мужики, не только бабы.
На то и причина была, но о ней позже.
Николай Егорович – местная достопримечательность. В глаза не скажут, а меж собой все шушукались. Было чему, право слово, удивляться.
Отец его, Егор Тимофеевич Сапрыкин, фамилия Кулешману по матери была дана, поскольку родителя своего он никогда не видывал, после Октябрьской революции подался в общественники.
Крестьянский труд папашу не привлекал. Избегал Егорка всеми способами изнурительного сельского труда, а тут оказия подвернулась в люди выбиться.
Вступил Егор Тимофеевич в Совет бедноты, точнее возглавил эту странную организацию.
Выдали ему кожаный портфель, дали наган, и назначили руководить раскулачиванием.
Всё бы ничего, да читать и писать Егорка не умел. Школы в деревне не было. Из грамотных на всё население только Мария Трофимовна Дружинина, такая же крестьянка, как и прочие бабы, но из бывших богатеев.
Поговаривали, что от гнева родительского на деревню сбежала. Хотел её папенька силком замуж отдать, за купца, который, то ли в шестой, то ли в седьмой раз жениться надумал, и непременно на девственнице.

За Марию, мол, женишок сулил отписать папеньке по своей кончине немалое наследие, а немедленно после венчания кругленькую сумму и щедрое приданое.
Трофим Дружинин имущества и денег имел в достатке: муку молол, кожевенное сырьё выделывал, колбасы и рыбу коптил, но лелеял мечту со временем в Столицу перебраться, да чтобы имя на слуху было.
Марию он сначала в гимназии выучил, потом на женские курсы в Петербург отправил, а как предложение о замужестве поступило, обратно немедленно вызвал. Даже бил, и не раз, за то, что перечит родительской воле. В монастырь обещал упечь, насмерть запороть, если осмелится упорствовать супротив отеческой воли.
Не успел. Сбежала Мария, чтобы не попасть в лапы старого ловеласа, любителя непорочных дев.
Мария Трофимовна жила на деревне тихо, скромно, на жизнь зарабатывала шитьём да вязаньем, попутно всех желающих грамоте обучала.
Жаждущих знаний было мало, но обращались. Натаскивала читать, считать, и писать, истории рассказывала про купеческий и столичный быт.
К Марии тогда Егор и обратился за помощью. Никак, мол, нельзя активисту без грамоты – то декреты, то решения, приказы опять же всякие исполнять и подписывать необходимо.
– Не просить же мне посторонних прочесть документ вслух, вдруг там информация сугубо секретная, государственная. По меркам революционного времени за такое попустительство под расстрел недолго загреметь.
Мария, добрая душа, согласилась. Хоть какое-то развлечение.
Егорка – парень смышлёный, грамоту на лету схватывал. Марии Егоровне даже интересно стало. Вечерами до темноты за книжками и тетрадками просиживали.
Попутно и Егорка, паршивец, кое-чему паскудному девицу обучил – обрюхатил против её воли, силой взял.
После в любви клялся, ноги целовал, обещал замуж взять.
Мария, не избалованная прежде мужским вниманием и участием, сомлела в ловких Егоркиных руках от соблазнительно нежных ласк, опьянела от иллюзии счастья, верила каждому сказанному им слову, даже удачей сколько-то времени считала эти отношения.
Наивная девушка думала, что в её дом постучало счастье. Наверно так оно и было в самом начале – любовь окрыляет даже таких негодяев, как Егорка.
Недолго довелось Марии радоваться. Капризная судьба в очередной раз над ней подшутила.
Не до больших и светлых чувств было тому Егорке, когда социалистическое отечество, как объяснял он своё бегство, в опасности.
У себя на селе всех, кто косо глядел, или много имел, Егорка безжалостно раскулачил, но успел войти во вкус революционной борьбы. Процесс экспроприации пришёлся ему по вкусу. Егор упивался неконтролируемой властью, а перспектива какой бы то ни было женитьбы, была противна его свободолюбивой натуре: слишком уж много сладкого было вокруг.
Предложение отправиться “давить мироедов” на Кубань он принял с восторгом. Замуж Марию обещал взять, когда коммунизм на всей Земле восторжествует.
Уехал, и сгинул.
Мария Трофимовна ездила в район к партийному руководству, но следов милого не нашла.
К тому времени родился Коленька. Кудрявый, соляной – вылитый папка.
Шустрый, бесёнок, своевольный, бойкий сверх меры. Ещё в грудничках, бывало, то сосок от груди материной откусит, то волосы пучком выдерет, то пальцем в глаз попадёт.
Учиться не захотел. Даже читать ленился. Зато до работы крестьянской жаден был до неистовства, и сноровист.
Всё, что другому тяжело, Кольке совсем не в тягость. Страсть как не любил уже с раннего возраста, когда ему перечат. Встанет в позу, кулачищи сожмёт до хруста, упрётся бешеным взглядом, в глазах безумная решимость и злоба. Всегда по-своему поступал, никаких авторитетов не признавал.
Кто знает, что у него на уме. Сельчане боялись, отступали даже дюжие мужики. Сверстники, те и вовсе стороной обходили, опасались, что приголубит.
Бить Колька умел. Первый в драку не лез, но никому не спускал, сразу кулаки в ход, и прёт буром, пока противник сам не отступит, или кровища не прольётся.
Работать в колхоз на ферму Кулешман пошёл в десять лет. Определили его скотником.
С обязанностями справлялся ловко. Начальство и общество были довольны.
В эти, совсем уж детские годы, появилась у Кольки непреодолимая страсть к бабам и девкам. Сначала тайная.
По субботам шельмец подкрадывался к окнам деревенских бань, и наблюдал, как бабы и девки голышом отсвечивают, как задами да титьками трясут.
Иногда удавалось подглядеть, как мужики на баб вскарабкиваются. Видно, конечно, не очень, но впечатляло до колик внизу живота.
Восстание, которое происходило в такие минуты в штанах, Колька научился гасить революционными методами.
Взрослые девки и бабы нравились Кольке больше, чем ровесницы. У девчушек титек нет, и формы не впечатляли. То ли дело округлые телеса зрелых прелестниц: было, на что приятно посмотреть. Вон сколько у них добра за пазухой и везде.
В те годы заветной мечтой у паренька было желание дотронуться до нагой женщины, прижаться к ней обнажённым телом, как мужики в бане. Не к девчонке, к взрослой бабе, со всеми её соблазнительными выпуклостями и впадинками.
Мечта эта, и неистребимое желание скорее стать взрослым, преследовали мальца нещадно, не позволяли думать о чём-то ином, кроме сокровенных фантазий, которые не давали покоя.
Выход Колька нашёл в четырнадцать лет, решив как-то вечером тайком забрести к одинокой селянке, Верке Струковой, которую преследовала слава непутёвой, но доступной.
Вздорная характером, она трижды побывала замужем, но мужики спустя пару-тройку месяцев непременно от неё сбегали.
Истинную причину неуживчивости никто не знал. Бывшие её муженьки молчали, словно воды в рот набрали.
Кольке было плевать на ущербную Веркину репутацию. Парню нужна была даже не сама эта аппетитная бабёнка, а её женские тайны, разглядеть и распробовать которые Колька хотел так, что челюсть скрипела от напряжения.
На удачу мальчишка не рассчитывал, но решился попытать счастья.
Верка его визиту нисколько не удивилась, не смутилась даже, напротив, обрадовалась, даже стол накрыла и самогона налила. Видно не первый недоросль на огонёк к ней захаживал. Хоть и малец, а всё мужик, к тому же здоровый и сильный.
Чему и как она его обучала, молва людская умалчивает. Разговоров и сплетен было полно, но на деле никто ничего сам не видел.
К шестнадцати годам Кольку уже прозвали Кулешманом. Откуда появилось это прозвище – неизвестно, только приросло оно основательно.
Бабы, кто моложе, уже тогда его остерегались. Глазищами Кулешман стрелял, словно раздевал донага. Вперит взгляд, нагло оглядит снизу доверху, даже со стороны видно, как он по срамным местам мысленно путешествует.
Замужние бабы, и те краской наливались, старались отойти от Колькиного догляда и его непристойных развлечений подальше, не говоря уже про молодиц и девок, которых супостат запросто одним взглядом доводил до истерики.
К тому ещё слухи недобрые. Многие видели, как парень запросто вечерами к вдовицам и засидевшимся в девках холостым бабам захаживал. По какой надобности – неважно. Ясно же – не воду в ступе толочь, да не порты чинить. Кой чего срамное на ум приходило.
Однажды охальник обратил червивый взор на дочь кузнеца, чернобровую красавицу Танюшку Ерёмину.
Девушке семнадцати лет не было. Уже фигурой и статью оформляться начала, сладкими женственными изгибами манила. Высоко поднятая голова в знатных смоляных косах, алые губы, серые с поволокой глазищи в половину лица.