Лавандовый букет

Лавандовый букет

Человек медленно шел по темной улице, нехотя переставляя непослушные ноги. Тяжелая луна освещала темный город, давила на него, а ветер неожиданно выбегал из-за угла, пугая своим пробирающим холодом.
Бордовая жидкость колыхалась в стеклянной бутылке. Там оставалось совсем немного, около трети от всего, что было изначально. А те две трети были уже давно выпиты и запиты сверху горькими слезами.
Покрасневшие глаза мужчины смотрели то под ноги, то на спящие окна городских домов, то на небо, но не видели совершенно ничего через слезы - мутную воду, которая окутала небесно-голубые глаза художника.
А когда-то все было по-другому…
Тогда ему было еще девять и не было сонных глаз, полных страха и отчаяния, не было дрожащих пальцев с неаккуратными ногтями. А был прекрасный мальчик, шустро бегающий по дому.
- Дорогой, не бегай! – кричал ему тогда отец, готовящий завтрак на первом этаже их дома. – Тут потолки трясутся.
Тогда он переставал бегать, но это только по полу. Юный художник вскакивал на широкий диван, занимающий примерно половину комнаты, и кувыркался, прыгал и падал на нем. И все было так прекрасно. Он знал, что диван его подхватит и не даст больно стукнуться затылком.
Потом, после завтрака, он так сильно тянул отца в сад, что тот не мог устоять. Отец брал свои кисти, темно-коричневый мольберт, спустя столько лет все еще пахнущий деревом, срубленным на росистой весенней поляне, брал яркие краски и красочную палитру, которую он, по своему обыкновению, не любил мыть, оставляя буйные цвета.
- Ну что, - сказал отец, улыбчивый усатый мужчина, когда через минуту они с сыном оказались в саду, - что будем сегодня рисовать?
Мальчик осмотрел своими озорными голубыми глазами сад, останавливаясь на каждом пышном дереве, маленьком кусте, шелестящей траве и старом кирпичном колодце.
- Папа, а ты знаешь, как выглядит лаванда?
- Знаю, - ответил отец и присел на корточки, чтобы было удобно смотреть друг другу в глаза.
-А нарисуем?
- Нарисуем, - произнес он, начав разбирать инструменты.
- Ой! – испугавшись, воскликнул мальчик. – Я забыл!
И, мелькая между плотно растущими деревьями, побежал в дом. Вот он уже, такой маленький и хрупкий, несет, все еще торопясь, свои мольберт, короткие кисти и краски в смешных баночках, похожих на бочонки меда.
Мольберт, а заодно и краски, и кисти вываливаются у него из рук, но мальчик быстро, чтобы отец не заметил, поднимает их и, звонко смеясь, как будто ранняя весенняя птица, летит к нему.
Отец уже все расставил и терпеливо ждет, пока сын, мельтешась, зато с интересом, разбирает свои принадлежности.
- Сначала фон, - сказал отец и легкими движениями стал наносить нежно-розовую краску на плотный лист.
Сын, полный гордости и старательности, пытается повторить, но все равно у него пока что не выходит так же здорово и непринужденно, как у отца. Но это пока что.
- Ну вот, - после часа веселой работы говорит ему отец, сравнивая две достойные работы, - видишь, уже намного лучше. Нужно больше работать – и все у тебя получится.
Потом они, идя в ногу, заносили работы в отдельную комнату, которую отец так смешно называл «Мастерская полутора художника». На одной стене небрежно были повешены работы отца, а на другой возвышались неумелые, но такие красивые рисунки мальчика. И шли пить теплое какао.
Прошло шесть лет, и отца, смешного и усатого, уже почти седого балагура и талантливого учителя и художника, не стало. Юноше тогда было всего пятнадцать лет. Захлебываясь по ночам слезами, он продолжал жить и вспоминать тот фруктовый сад, старый поцарапанный мольберт и прекрасную яркую палитру, что сейчас была в его комнате. А ключ от «мастерской полутора художника» был у матери. Но юный художник все равно не решался брать его, видимо опасаясь, что не сможет переступить порог и снова вдохнуть этот игривый запах засохших красок, запах дерева, не сможет снова посмотреть на вазу, одиноко стоящую на некогда высоком подоконнике, и на светильники в форме свеч.
Так и прошло все это время. Теперь же, когда ему уже давно за тридцать, он шел по холодной и, казалось, голодной улице.
С того момента, с которого прошло около двадцати лет, он так ни разу и не зашел туда, решив, что ему это и не надо. Тогда же он и перестал рисовать, лишь изредка что-то царапая на клочках бумаги.
Временами ему казалось, что вот-вот – и он возьмет кисточки в руки и начнет создавать. Но тем временем он вставал из твердой постели, на которой не мог крепко спать ни одной ночи, и шел работать с какими-то бумагами, осточертевшими ему, как только он первый раз дотронулся до них.
Руки просились в пляс. «Давай! Пусти нас! – кричали они. – Мы хотим работать! Не суй нам печати! Дай кисти! Дай нам эти краски! Ну дай! Дай!!!» Но он ничего не делал, потому что боялся, хотя и не знал чего.
Солнце лениво начинало подниматься из-за горизонта, будто и само не радо своему появлению.
«Полутора… Полутора художника», - колючим эхом отдавалось в его пьяной голове, - «Даже он не считал меня! Даже он!»
Ему больше не хотелось пить, ему почему-то хотелось бежать, кричать и бить. Не кого-то, а что-то. И он прекрасно знал, что.
Он не был пьян, когда бежал к своему родному, покинутому несколько лет назад двухэтажному дому с опустевшим садом и каменным колодцем. Глаза художника горели, а руки чесались сделать что-нибудь.
- Чего ты так рано? – сонно спросила мама, открывая двери.
- Потом, мама, потом, - быстро говорил он, – Где ключи от той мастерской?
Она подошла к старому комоду, на котором стояла фотография отца, все так же улыбающегося, как и два десятка лет тому назад.
Как только он взял поржавевший ключ, мигом рванулся наверх, не снимая обувь и вымазанное пальто. Трясущимися руками художник вставил ключ и несмело, сделав паузу, повернул его.
Дверь, скрипя, отворилась. Тусклый свет озарил комнату, в которой уже давно царствовала пыль. Маленькие паучки в суматохе начинали прятаться, перебирая лапками по тонким паутинкам, соединяющим некоторые картины.
Как здесь все изменилось, но одновременно не поменялось совершенно ничего: тот же запах, те же стены, пол и потолок, только уже покрытые толстым слоем пыли.
Ярость полностью завладела его телом, подчиняя себе. Он хватал картины со стены и швырял их. Тонкое стекло звонко билось о пол, словно пело свою последнюю песню. Тяжелыми ботинками пытался раздавить он эти картины и рамы, но был не в силах.
- Стой, - закричала мама, - что же ты делаешь?!
- Я уберу, - ответил тот, - тем более это наше. Наше! Понимаешь?
Мать все поняла и просто ушла.
Теперь они остались наедине. Картины и рисунки быстро падали на пыльный пол. Он топтал их, швырял, подкидывая ногами, но не пытался порвать. Или не хотел.
Когда же он заметил картину с изображением лавандового поля, он, минуту колеблясь, сорвал и ее. И она полетела на пол, в остальную кучу.
Горькие слезы, полные отчаяния и страха, боли за себя и свою жизнь, катились по его лицу.
Раскинув руки и тяжело дыша, художник лежал на обломках картин и смотрел на темный потолок. Солнце играло своими лучами на его раскрасневшемся лице, пробираясь сквозь преграду немытого окна.
- Почему? Почему ты меня оставил?! – плача, почти кричал он. – Как ты мог?! Что я должен был делать? Конечно, я бросил! Тебя ведь нет!
Он взял какие-то бумажки, лежавшие под ним, чтобы вытереть эти надоедливые соленые капли. Что-то черное промелькнуло, когда он вытирал глаза плотной бумагой. Утерев слезы уже рукавом, он присмотрелся. На рисунке отце были какие-то знакомые и родные буквы. «Меня только половина», - было написано там.
Вскочив на ноги, художник начал отыскивать в куче разукрашенных бумаг рисунки отца. Трясущимися руками он быстро перебирал разрисованную бумагу, подкидывал ее вверх, но, находя то, что хотел, оставлял при себе. И на каждом рисунке, сделанным отцом, были все те же слова.
- Мама! Мама! – прокричал мужчина. – Где инструменты?
Женщина быстро поднялась наверх, неся в руках коробку.
Он взял ее и вынес в  только просыпающийся сад, где еще переливалась на восходящем солнце роса, где холодный ветер будил сонные голые деревья и птиц, спящих на них.
Он открыл коробку. Сразу же запахло красками, которые, на удивление, не застыли спустя столько лет, мягкими кистями, которыми он когда-то любил гладить свои щеки, пожелтевшим альбомом и старым мольбертом.
Мужчина, быстро все расставив, еще раз посмотрел на то, что было сейчас перед ним. Казалось ему: сейчас прибежит маленький мальчик, его сын, со своим мольбертом и спросит, что они будут сегодня рисовать.
- Сегодня мы будем рисовать лаванду, - ответил ему художник и принялся за работу.
Работал он долго, почти до темноты, не желая ни пить, ни есть. Может и хотел, но не замечал этого. Аккуратно прорисовывая каждую деталь, каждый нежно-фиолетовый лепесток, он неподвижно смотрел на бумагу. И все чудилось ему, что вот они, его кисти, кисти того усатого мужчины, который был лишь половиной.
«Вот он, стоит за моей спиной. Смотрит, улыбается, наверное! – говорил про себя художник. – Лишь бы не испортить. Не испортить…»
Солнце уже опускалось, освещая мир ярко-розовым светом.
- Готово, - произнес Художник, смотря на мольберт.
Лавандовый букет, стоящий в той вазе, которую он сегодня случайно разбил, был нарисован на пожелтевшем листе.
- Хорошо, что ты со мной, - сказал он, все еще не отрываясь от картины.
Отец был с ним всегда, только он не замечал этого, а может и не хотел замечать. Столько всего упущено, но ведь целая жизнь впереди. Получается, каждому из нас нужен тот, кто поможет, вдохновит и похвалит в нужный момент, тот, который бы любил нас, а мы любили бы его.
- Мама, - прокричал он, - сделай какао, пожалуйста!
Он стоял с двумя чашками теплого какао напротив холста с лавандовым букетом. И смотрел, как картина горит в ясном огне заката.
- Тогда я, получается, целое, - проговорил Художник.
- Хорошо, - добавил он спустя полминуты, глядя на опускающееся солнце и думая про свою будущую жизнь.