Легенда Тихого Дона

ВЕСНОЙ ТАК НЕ ХОЧЕТСЯ УМИРАТЬ

Когда начинает буйствовать цветастая весенняя степь,

вот-вот объявится омочённый белым цветом терновник,

время ли православному «уходить за белые облака»…?

Погода до удивления неустойчивая. С утра выглядывало из-за Дона ласковое солнышко, оживляя всю округу, после вчерашней непогоды, радостью жизни, то к обеду начинал сыпать дождик, а к вечеру и подавно – дождь переходил в ледовую изморозь, а в сумерках с неба сыпал снежок. К утру ж теплело и вновь ласковое солнышко за какие-то полчаса сгоняло влагу с полей и левад. Птицы вновь начинали гомонить. А сороки, не покидавшие на зиму донские края, усердно занимались обустройством прошлогоднего жилья. Между дел сорока-папа, уговорив сороку-маму, и щедро делился с нею посевным материалом. Природа установила – если в благодатную почву не заправить зёрнышко, нельзя питать надежду на то, что через недельку–вторую из пашеньки вначале поднимется стебелёк и к Петрову Дню созреет колосок пшенички. Да и от худого семени не жди хорошего племени.

Уже к Страстной неделе Кудимовна, да и Устинья, из опыта прожитых лет, были уверены – Дмитрий Терентьевич до Петрова Дня, когда начиналась на Дону уборка урожая зёрнышка, вряд ли дотянет.

Выпроводив внучка с сынушкой в Крым и посчитав, что его земная служба выполнена чуть ли не полностью, а главной-то на последний год являлось – женить любимого внука, старик стал мало говорить, тем более уж давно никому ни в чём не возражал.

Да и во внешнем его облике произошли большущие изменения. Давно уж окружению его казалось – это куда ж делся его двухметровый рост, ибо сгорбившись, он стал ниже и не складнее. Длинные, высохшие руки его, давно уж перестали искать любую работу. Седые волосы на голове, теперь уж имели глубокие залысины. Некогда улыбающееся, жизнерадостное лицо зачахло, нос, что Бог семерым нёс, заострился. Живой огонёк в глазах его давным-давно потух. Да и он всё чаще стал повторять: «Укатали Сивку крутые горки». На что Кудимовна, полностью перебравшаяся в курень Дмитрия Терентьевича, свою ж усадьбу передала из рук в руки молодожёну внуку Миная – Якову, возражала: «Погодил бы уж хныкать. Мне что ль прикажешь нянчить Яшуни детков. Иди, по базу пройдись, да из головы глупости выветри».

Курень Дмитрий Терентьевич покидал лишь по нужде. Хозяйство его не интересовало. А Кудимовна оставила на базу лишь молочницу, молодую вторым телёнком корову, да птицу – как же без неё. Терентьич, слава Богу, окончательно аппетит не потерял. Так и любит ноздрятые пышки с каймаком, да вареньицем. От нардека тоже не отказывается. Да и трапезничать он привык в одно и тоже время. «Какую еду приготовить на завтра тебе, Терентьич? – завела за правило Кудимовна спрашивать его с вечера. – Может вареньичков с творогом к завтрему сгондобить?» На что Бакланов тихонечко отвечал:

– Не загадывай, Аннушка, на завтрева. Бог даст день, он и даст пищу. А вдруг ночью кони кину. Тада чё?

– Ну, тебя. Тоже мне скажешь. До ста лет ишь много годов тебе остаёца.

Приходили внучата Миная, да Якова, якобы проведать дедушку, а заодно и угоститься тем, что Кудимовна на столе поставит. За столом гомонили, начинали бороться, смеялись громко. А деду вся эта весёлость детворы казалась ненужной, да и утомительной. Да и гости стали утомлять его своим присутствуем, полежать бы надо, а они не уходят восвояси.

После второго дня от Заговления у старика стали подрагивать коленки и мысли враз: «Тока этова не хватало». И отчего-то стали мёрзнуть руки: «Во-о, ослаб совсем. Теперь, наверно, никакая еда мне не поможить. Паршивому поросёнку и на Петров день мороз. Но доживу ли до этого Петрова Дня, какой постоянен – 28июня. Чуть ли не в разгар лета».

Однако, дед Дмитрий не хотел подолгу, особенно когда в окошко, расхлебененные на солнечную сторону, залёживаться. Но слабость брала своё. Посидит на кровати каких-нибудь полчаса и тянет его «на боковую». Причём, и не ел особенно солёного, а рука всё тянется к кружке с ирьянком, что теперь постоянно стоит на табуретке, притулённой к изголовью кровати.

Стареющий Хохлачёв, давным-давно уж отошедший от активной казацкой жизни станицы, приходивший проведать наставника апосля Паски, улыбаясь, выдал:

– Может тебе, Терентьич, Морозихи сноху как-нить привести, а Кудимовну я б забрал в бричку, да договорилси б с ней проведать озимые посевы?

– Накой она мне нужна?

– Как накой! Скажу тебе по большому секрету – она можеть с казаком и сделать чтоб он опосля того самова рысью зачал бегать.

– Сам что ль спытал?

– А то нет что ль. Я ж тебе гутарил, что моя баба яга, от чёрта осколок. Сам думаю раз моя баба не хочеть шутейным делом займаца, дай думаю прилабунюсь к снохе Морозихи. Мы ж с ней засватали тваму внуку Яшуне Серафиму. Слухай сюда – этой снохи ишо лет на двадцать хватить.

– Ты, Захар, пришёл меня проведывать иль и своих подвигах рассказывать?

– Не обижайси Терентьич. Я ж хочу развеселить тебя.

– За это Спаси тебя Христос. Ты, знаешь, Захар. Ляжу на буднях и думаю. Кобель, к примеру, захворал. Вижу маица животина, с цепи на волю просица. Отпустил я его, ошейник снял, а он со двора выходит и качаица, как лодка казака во время ветругана. Ушкандылял кобель в степь. День его нету, другой, опять нету. А через неделю гляди – он на базу. Развесёлый, туды ево милость, и лаем весёлым заливаица, болести как и не бывало. Знать в степи кобель травкой лечебной интересовалси, или как?

– Могёшь травкой, могёть суслаком.

– Во-о, об этом я и не подумал. Гляди, а мой друг Бадма Григорьич, он же их весной кажнева года потреблял, до самой кончины своей.