Легкой Дороги

Легкой Дороги

Памяти Игоря Красавина

- Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно?

Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник.

- Будет, обязательно будет, - я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет…

Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице.

На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял.

Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет.

В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли…

Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня исчезающее мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала.

Впрочем, мы еще поборемся.

Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится…

Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить…

Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдей Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо.

А потом я задремал, да как-то очень незаметно, прямо без перехода. Вот только что таращился в темноту, и вдруг – почему-то сильно сдавило сердце, и я оказался… черт его знает где. Но уж конечно не в палате.

Я стоял у края широкой дороги, не асфальтированной, но покрытой чем-то вроде каменных плит. Заросшей, явно не проезжей – в щелях меж плитами росли одуванчики. Солнце светило мне прямо в глаза – день клонился к вечеру, и оранжевый его отблеск окрашивал золотом высокую стену деревьев невдалеке и пыль на обочине. Дул ровный, теплый ветер, ероша мне волосы, небо было голубым и высоким. Лето.

Я постоял немного, прислушиваясь. Тихо. Птицы поют. Нигде ни голосов, ни шума машин, ни вообще какого-то присутствия людей.

Я прекрасно понимал, что это сон, но в то же время все было до удивления реальным – и этот ветер, и запах травы, нагретой за день, и тишина, и даже волосы на моей голове, которые шевелил ветер. Я прислушался к себе – все отлично, нигде ничего не ноет, тело крепкое и упругое, как в двадцать лет… словно ни болезни не было, ни этих месяцев бесконечной боли. Господи, хорошо-то как! Даже если сон – все равно хорошо.

И я пошел по дороге, временами наклоняясь, пропуская меж пальцами пыль с обочины, срывая незнакомые полевые цветы, вдыхая всей грудью свежий почти-вечерний воздух. Как хорошо. Последний раз мы с моими девчонками были в походе позапрошлым летом, еще до всего. А потом уже стало не до того – умерла мама. А потом... может, с ее смерти все и началось, думал я иногда. Стрессы и нервы – они до добра не доводят.

Но теперь я просто шел, шел, шел. И ни о чем не думал.

Не знаю, долго ли я так шагал. Солнце стало совсем низким, нависло над краем горизонта, но местность вокруг почти не изменилась, и усталости я вообще не чувствовал. Даже пить не хотелось. Все тот же свежий воздух, та же дорога. Только деревья отступили от обочины метров на пятьсот, и сама дорога стала песчаной, светло-желтой, мягкой. Я разулся и пошел босиком.

Впереди замелькала синева. Озеро. Я ускорил шаг. Очень захотелось выкупаться… снова ощутить в мышцах знакомую радостную упругость, почувствовать толщу воды под ладонями. Как мы любили с Настей купаться на даче ночами – без всего, кожей чувствуя друг друга... Я почти побежал, на ходу снимая куртку. А когда приблизился, то понял, что не один.