Лекарство от одиночества

Лекарство от одиночества

– Расул Хамитович, вы в очередной раз пропускаете завтрак, – скрипучий женский голос воспитательницы сверлил Расулу черепную коробку через динамики сотового. – Сегодня у нас ячневая каша, в ней витамин «В», а он, чтобы вы понимали, крайне редок и поддерживает работоспособность нервной системы, но ваша дочь пропускает этот важный приём пищи, – под конец она красноречиво прицокнула. – Снова.

Беглый взгляд на окна: темно – не видно ни зги. Беглый взгляд на часы: без пятнадцати восемь очередного четверга. Радует, что именно четверга; совсем немного до очередных выходных. Рука упала на лицо с тихим обреченным шлепком и растёрла щеки – безуспешно. Желание гаркнуть на воспитательницу, сбросить и зарыться в своды тёплого одеяла в нем культивировалось с бешеной скоростью, но ребёнку нужно в сад – есть эту чёртову кашу, которую Расул, справедливо отметить, не приготовит, и самому отправляться на работу… Работа. О ней хотелось думать в последнюю очередь.

– Мы собираемся, – бросил он: и реплику, и трубку.

В его спутанных волосах застряли шершавые гудки разъединения.

Босыми пятками по морозному полу из своей спальни в детскую – резво, как утренняя пробежка. Зарядка же – перебирая под нос ругательства, переступать через безжалостно оторванные кудрявые головы и крыши кукольных домиков. Расул перепрыгивал через ужасы развлекательного маркетинга, как если бы добирался через минное поле, и настраивался на мозговую активность.

Чудом добравшись до кровати, он с заметным облегчением выдохнул: ребёнок на месте, живой и невредимый. За ночь его не украли ни инопланетяне, ни, что ещё страшнее, родные земляне.

Каждый раз замирая нежным взглядом на дочери, Расул не мог удержаться от сентиментального протяжного «уву» и неудержимого удивления: как у него могла появиться такая заварная пироженка.

Но всё это до пробуждения.

– Амира, вставай, жаным сол, – склонился он над постелью в попытке дочь растормошить. – Вставай, говорю. Папе надо на работу, выслушивать нытьё дяди Жанибека.

Протяжный высокий голос, сходящий от бессилия на шёпот, спросил:

– Зачем тебе это?

Действительно, зачем?

– Чтобы у нас были деньги, – ответил он, подумав, – мы могли покупать йогурт с ежевикой и игрушки для распотрошения.

– Можно я сон досмотрю? Там такое, ты не повери… – недосказанная фраза утонула в лиловой подушке.

За замкнутыми веками происходило неистовое: путешествия по неизведанным землям и необычайные открытия – то, во что папа ни за что не поверит. В мире грез играла громкая музыка, пока их простенькая двухкомнатная квартира неспешно отряхивалась от тишины.

Когда тебе исполняется семнадцать, ты списываешь своё одиночество и абсолютное непонимание жизни на норму современного общества; главное, говорить всем, что тебе семнадцать, ты сумасшедший и серьёзность тебе не к лицу. Когда тебе двадцать пять, ты все ещё ничего не понимаешь, но упорно борешься. И только когда тебе исполняется тридцать с хвостиком, ты с этим окончательно миришься и покупаешь себе наконец игрушку. Снасти для рыбалки или кухонный комбайн.

В туалете Амира умудрилась уснуть прямиком на горшке, подпирая неустанно падающую голову руками. Затем долго чистила зубы, пытаясь соответствовать рекламе «Oral-B». Расул тоже орал бы. Однако собрались они за рекордное время – семнадцать минут: незамысловатый гардероб, наскоро причесанные и собранные волосы, наспех съеденные сэндвичи.

В среднем любой ребёнок может передумать и вернуться, чтобы поменять шарф или футболку, но у них это превращается в поменять: шарф, футболку, носки, обои в гостиной и, стоя в дверях, снова задуматься над выбором шарфа.

– Шарф с Хэллоу Китти пойдёт, – крикнул Расул, зажимая кнопку лифта, чтобы тот не уехал. – Он теплее, чем тот, что с Кирби.

Долго борясь с ключами и сокращавшимся в бешеной прогрессии временем, они выехали в сад с избитым, как Расул всегда считал, названием «Ромашка».

«Солнышко», «Цветик», «Ласточка» были уже, надо полагать, заняты.

В саду дети, мило держась за руки и не менее мило прописывая друг другу подзатыльники, плелись с завтрака. Одна группа, вереницей, следовала от западной стены до столовой, другая, гусеницей, из. Настоящая миграция специфичных многоножек.

– Что-то ячневая каша не сработала, – подметил Расул, наблюдая за открывшейся взору картиной: мальчик лет пяти тянул за шкирку мальчонку уже чуть старше, тот лежал, как обезвоженный палтус, и орал: «Шакальте меня, шакальте!». – Мы не многое потеряли.

В группе же под ещё более безнадежным наименованием «Черепашка» стояла почти мертвая тишина. Было тихо, Амира с подозрением стянула с себя куртку.

– Ах, вот вы где! – неожиданно раздалось за спиной. Такие вещи обычно зовут скримерами. Расул развернулся, особенно нехотя, и болезненно натянул улыбку. – Наконец-то, наконец-то, вы герой, Расул Хамитович. – Воспитательница – женщина лет пятидесяти; один взгляд на нее напоминал скрученную ветку – хлопала в сухие ладоши, наигранно улыбаясь. – И как только вам не возвели монумент?

– Что вы, – вернул ей её же наигранность Расул, – они на ваш деньги собирают.

– О вас спрашивала Наргиз Файзулаевна, – воспитательница помогла Амире убрать вещи в шкаф и направила девочку в группу. Та бросила отцу скомканное «Пока» и скрылась за дверьми. – Она ещё здесь. Говорила с директором насчёт Зимней сказки.

Наргиз Файзулаевна – гроза родительского комитета. Сдирает с Расула последние деньги на шторы, а те, мать их, не меняются со времён блокады. Верная своему делу (Расул бы сказал: включенная) деспотша. Он кивнул, замечая сына Наргиз – шестилетнего Шерхана, пишущего задумчивые овалы вокруг метровой башни из кубиков, и направился к выходу.

Нарисованные на стенах динозаврики и белки с любопытством следили за пересекающим коридор за коридором Расулом. Только он вдруг опешил у одного из окон, заметив знакомый силуэт на парковке в непосредственной близости к своему подержанному автомобилю.