Лес Лаокэсо

Поспеет в лесу ягода

С ветви чертополоха сорвалась колючка. На ногах зверей, в чьей шерсти запуталась, вынесло колючку из лесу. А дальше колючка огляделась и покатилась сама.

Осенью цепляла листья, летом – цветы. Из низины взбиралась все выше и выше, а когда настигла солнце – ничем не уступала ему в красе.

"Чего ты хочешь?" – спросило солнце.

Все, кого оставила колючка позади, смотрели на нее изумленно. Они смотрели то на нее, то на небо, где рассыпались миллиарды звезд – нисколько не ярче колючки.

Колючка долго молчала. А потом склонила свой взгляд в самый низ, где чернел лес.

***

Воздух в тесной маленькой землянке был пропитан запахом Скверны. Мао целую ночь силился сомкнуть глаза и зарывал нос в жесткую ткань верхнего ханьфу, чтобы спастись от нестерпимой вони и гнета приближающейся смерти. Но тяжелые веки вопреки желанию раз за разом открывались, чтобы вновь увидеть склоненную фигуру сестры над телом их названого отца. Она помогала Ванго поднимать голову, чтобы он сплевывал дурную кровь в неглубокую миску. Протирала его губы, которые не вымолвили ни слова с прошедшей ночи.

Мао и Ванго ждали, когда уже все кончится, а Тяо – все еще – когда к ним придут на помощь. Но Ванго был совсем плох уже который месяц, и каждый среди Чжу знал, что его конец можно только отсрочить.

Ванго был слаб всегда и, по слухам, покидал Лаокэсо лишь в первые годы после получения взрослого имени. В памяти маленького Мао он всегда безразлично провожал взглядом их мать, когда она вместе с остальными уходила на охоту. Воротившись, она отдавала своему названому мужу частичку Духа, чтобы того не одолела Скверна. Но когда Мао едва ли было пять лет, его мать не вернулась. Десятилетняя Тяо резко повзрослела, Мао бесконечно снились теплые материнские ладони, пахнущие дорогой, а Ванго так же равнодушно провожал уходящих на охоту людей и жевал жареных кузнечиков.

Возможно, раньше Ванго был другим, до рождения Мао. Иначе как объяснишь болезненную синеву под глазами Тяо и отчаянное упрямство тесно сжатых губ?

Мао не любил Ванго и, сидя в затхлой тишине, молчаливо ждал его смерти. Он не хотел, чтобы его кто-то спасал. Он впервые в жизни хотел, чтобы охотники не возвращались так долго, насколько это возможно.

Рассвет ознаменовали трели птиц, необъяснимым образом пробивающиеся сквозь толщу земли. Мао вскочил со своего спального места, чтобы броситься к выходу, отодвинуть тяжелый камень от двери и выпорхнуть наружу. Но прежде его запястье схватила сестринская твердая рука, заземляя, удерживая его тут, на глубине нескольких чжанов от земной поверхности, освещенной лучами солнца. Хотя ее тело было истощено, взгляд не потерял прежней осознанности и справедливой строгости.

– Не уходи далеко, сяо Мао. Я не могу за тобой сейчас присматривать.

Мао гордился Тяо так же, как гордился своей умершей мамой. Он знал, что Тяо станет такой же сильной и смелой, как она. Но он не любил сестру хоть сколько-нибудь столь же. Смерть мамы не сблизила их, а будто вовсе отдалила. Мао был уверен, что это тоже из-за Ванго. И все же он постарался ласково улыбнуться, чтобы подарить изнеможденной сестре хоть немного тепла.

– Конечно, Тяо-мэй.

За столько лет Мао ни разу не выходил за стены шершавых стволов и спутанного кустарника. Старшие рассказывали о полях, разлившихся реках и полных рыбой озерах... но Мао видел в своей жизни лишь узкий ручей, который после дождя всегда засыпало листвой.

Сначало Мао держала зарубка на дереве, дальше которой мама настрого запретила ему уходить. Потом это был зычный голос бабушки Чжэнву, который, казалось, мог цапнуть Мао даже на краю леса (однако береги Хранительница того, кто не откликнется на зов Чжэнву в тот же фэнь!). Но с годами бабушка стала все реже ругать Мао, а когда все же подзывала к себе, то подолгу всматривалась в его лицо.

– Сяо Мао! А ну-ка подойди ко мне.

И Мао, только выползший из хижины, покорно и тихо повернул к бабушке, сидевшей у костровища.

– Показывай голову. Совсем вы с Тяо раскисли! Она хоть косы себе плетет, а в твоих волосах поди уже вши завелись.

Мао подставил голову чужой цепкой пятерне и с наслаждением вдохнул воздух, когда нестриженные ногти размашисто провели по коже головы. В благодарность этой ласке Чжу Мао даже не хотел спорить, что еще не было ни дня, когда он забывал чесать себе волосы.

– Лао Чжэнву, – тихо вздохнул он, не поднимая глаз. – У нас заканчивается еда. Я бы хотел собрать ягоды для Тяо-мэй.

Бабушка шумно втянула воздух, однако возмущенное молчание так и не разрешилось. Она собственноручно заплела Мао косу и скрутила в гульку, закрепив одной из выструганных за утро заколок.

– Если не потеряешь эту, я вырежу тебе ребристую, как хвост дракона, – стекшая по плечу ладонь легонько подтолкнула Мао к лесу. – Помоги сестре. Но дальше зарослей орешника не уходи.

Мао склонил голову еще ниже и только после этого позволил себе отвернуться от самой старшей Чжу. За свою жизнь Чжэнву видела больше семидесяти весен и из них только последние семь совсем не выходила на Охоту. Ее иссохшие конечности становились удивительно проворны, когда Чжэнву позволяла темной ци пропитать свое тело. Ее молочно-белые глаза могли видеть то, что было неподвластно острому детскому зрению восьмилетнего Мао. Сознание Чжэнву было ясным, даже когда изо рта ее безостановочно лились самые сложные и опасные заклинания.