Лукоморье. Порубежье. Часть вторая

Глава восьмая

 — А вот я тебе говорю, будет! — Старый мельник решительно передвинул резную фигурку на доске в коричневую и янтарно-желтую клеточку.

 — Бу-у-удет, бу-у-удет! — передразнил его партнер по заморской игре в шах-и-мат, водяник. — Я что, спорю с тобой? Конечно, будет, и так вон уже лет эдак пятнадцать хрупкий мир держится, окрепло царство-то, жирка накопило, вот и точат зубы всякие соседи. Я съел твоего коня, мельник...

 Водяной состроил такую рожу, как будто взаправду съел ладную пегую кобылку мельника и чуть-чуть о том сожалеет.

 — Коня съел, а вот ладью свою подставил, и я ее беру в плен, всего одним пешим! Вот так!

 — Как так?! Так же не честно!

 — Честно-честно, то тебе не карты. Из рукава не вытащишь!

 Водяной внимательно посмотрел на рукава своей белой рубахи с вышивкой — красиво!

Вот уж десять лет носит людскую одежу, а всё никак не привыкнет, красиво! Всё Варвара это, дайте ей боги счастья, а дочкам женихов хороших!

 Вспомнил о Варваре, вспомнил еще о муже Варвары — кузнеце-ковале местном, Фроле, и ему не хворать! Воровато оглянулся по сторонам водяник и выудил из прибрежной осоки полуторалитровую бутыль с кристально чистой жидкостью.

 — Во!.. Старый, от Фролушки гостинец!

 — Вот тебе твоя-то Марыська за энтот гостинец выдаст! — усмехнулся мельник.

 — Да кто ж такая лярва, что ей скажет?! — с глубокою укоризной молвил водяник, мигая синими глазками.

 — Вот уж точно не я. — Мельник, не уступая водяному в ловкости, вытащил с прибрежной стороны зарослей осоки пару берестяных чарочек. — Наливай!

 — И уж точно не я! — грянул рядом молодецкий голос.

 — Тьфу ты, пакость! Славен! Напугал-то! Вадик, наливай на троих! Чего выпучился? Богатыря не признал? — И уже Славену: — Чего крадешься как тать?! Не на чужой, чай, стороне! У себя ить дома! Где сотоварища-то оставил? Надысь я втроем вас видал, как положено.

 — Да не серчай, дедушко, что напугал, видать, в привычку уже вошла дядькина выучка...

 — Во-во! — подхватил водяной. — Рогдай-то вообще как тень ходит, даже не ходит — перемещается! И детки его такие! Вона давеча младшие коней купали, только что плескались, ржали сами как кони — и бац! Только кусты колыхнулись — и нет их! Держи-ка чарочку, богатырь! Куда ж побратимы-то твои делись?

 — Да куда ж им деваться? Иван покуда в граде стольном, а быть может, уже сюда едет, на Порубежье дозором ходить, как и положено. Засиделся, пишет, в палатах, тошно ему. Последний раз по осени на подвиги ходили.

— Это когда разбойник Соловей объявился? — понимающе кивнул водяной.

— Так и есть. Славно побились тогда, душевно. Сейчас тихо пока. Вадька отцу подсобляет, надо крышу поправить. Посеют уж без него, хлебороб из Вадьки неважный вышел. — Славен опрокинул в горло чарочку, хекнул...

 — На вот, держи огурчик, закусывай, богатырь. — Мельник протянул черного хлеба краюшку и соленый огурец.

— Да, хлебороб из Вадьки не получился, зато вой знатный! И не просто вой, сама матушка-земля его признала.

 — А что, часто такое быват, дедушка, что мать-земля воя признает? И что это получается?

 — Быват не часто, на моем веку точно не помню, но и Морозушко говорит, тоже только по юности такого богатыря видал, да и то тот был сед как лунь и правнуков имел уже. А получается-то, что силу дает великую богатырскую мать-земля. Волю крепкую. Душу чистую...

 — Нет, — перебил мельника водяник. — Душу чистую изначально иметь надобно, чтобы мать-земля приняла, и не только это...

 — А что еще, дядько Вадим?

 — А пошто я-то знаю? Я не Макошь...

 Уяснив, что тайн мирозданья перед ним никто открывать не собирается, по крайней мере сей момент, Славен затронул еще одну наболевшую тему:

 — А вот ты говоришь, дедушко, что тот богатырь, которого Мороз Стрибожевич молодцом еще видал, тот богатырь правнуков уж тогда нянчил?

 — Хох, эко ты его вежливо величаешь! Стрибожевич!.. Наливай давай... Вадик. Тебя-то, водяник, как по батюшке? Деда лесного ты, Славен, просто называй: дедушко или дед Мороз. Волхв он, и ни к чему отца его поминать всуе.

 — Правильно богатырь говорит, вежество проявляет. А что Морозко с батюшкой так подфартило, не повод его не величать! А по отчеству я Водунаевич, стало быть, буду!

 — Ах-ха-ха! Водунаевич! Ты это только что придумку родил? Или загодя готовился? Водунаевич! По отчеству! Ты батьку-то своего и в глаза не видал, поди?

 — Батюшку-то нет, не довелось, а матушка моя, Кострома, баба красивая, вечно молодая да ветреная. Мне-то даже имечка не дала, «солнышко мое» зовет. Я у нее последний пока ребятеночек.
 Ребятеночек нескольких сотен лет от роду, важно надул щеки и продолжил:

 — А вот братца старшенького Дунаем назвала и говорила, что это коротко от батюшкиного имечка.

 — А батюшка-то у тебя кто, дядько водяник? И где он сейчас?

 — Так это, человече он был, парень, стало быть, человече. Нет уж его давно.
 Помолчали.

 Славен, выждав паузу, вновь свернул разговор к интересующей его теме.

 — Так говоришь, были у него правнуки?

 — Вот ведь привязался! И что за печаль тебе до того богатыря сородственников?

 — Не сородственников, а правнуков. Если были правнуки, стало быть, и внуки были, были внуки — были, видать, и дети, были дети, вестимо, и без бабы не обошлось, — обстоятельно пояснил Славен, опрокинул чарочку и похрустел огурчиком.

 Собутыльники его замерли немой сценой. Первым обрел дар речи водяник:

 — А ты, мил человек, с каким тут интересом? За побратима переживаешь или на свой аршин меришь?

 — Чего мне на свой-то мерить? Не время, видать, еще деток прижить. И воструха с домовухой так и сказали. А за побратима — да, беспокоюсь... — Славен смущенно опустил глаза. — А не может ли так быть, что матушка-землица на себе Вадьку поженила... Ну что вы глаза повытаращивали? Не смотрит он на баб, вот вообще не глядит! Как нет их для него!