Лукоморье. Порубежье. Часть вторая

Глава тринадцатая

                                                                     — По-настоящему я Живопыра.
                                                                     — Оно и видно.
                                                                     к/ф «Собака на сене»
Вадька приподнялся, превращаясь в слух.

— Ванька, ты слыхал?

— Да.

Иван задумчиво хмурил брови. Вой уже перешел в редкие стоны, словно кто-то сквозь зубы боль выпускает. Вон Вадька подобрался весь. Не иначе нестись собрался, спасать. Не пойми кого. Вона, уже факел мастерит, неугомонный.

— Что, коли там нечисть какая? — лениво осведомился Иван. Всё равно идти придется, Вадька завсегда слово найдет. Или трусостью подначит, или к совести воззовет, или к любопытству. Вот и на сей раз тоже:

— Что, скажешь, нечисть не создание живое?

— Ага, живое. И возможно, весьма голодное. И возможно, вечерять оно предпочитает человечиной.

— У нас скатерть-самобранка есть.

— Думаешь, человечину подаст? Эта самобранка, как Славен улетел, кроме хлеба и воды, ничего не подает из яств.

— Дурень, что ли, человечину! Как будто ничего более вкусного нет.

— А ты что, пробовал? — с интересом осведомился Иван.

Вадька похлопал пушистыми, как у девки, ресницами.

— Совсем ты, царевич, дурень, и шутки у тебя дурацкие! Вон бери факел да пошли смотреть.

— А может, это, по зорьке? А? — без особой надежды спросил Иван.

— Мы и по зорьке, и по полудню тут всё вдоль и поперек исходили. И ничего такого не видывали. Я так чую, это чудо на пограничье с кромкой где-то располагается и лишь в ночной час, да именно в полнолунье, с явью соприкасается. Вставай! Вот, держи факел да пошли!

Иван поднялся с истинно христианским смирением, взял факел и тронулся за товарищем.

— А вот скажи, Вадька, кромка — это что, навь?

— Нет, кромка — это кромка, зыбкая граница аккурат на краю нави и яви. Вроде и рядом с нами, не за тридевять земель, но и не зайдешь как на соседний двор.

— А ты там бывал? Тамошних жителей видал?

— Да бывал пару раз. Да и ты бывал, к Марине Моревне-то как раз на кромку и ходили.

Иван слегка дернулся, поход тот вспоминая, точнее отход из похода, а еще точнее — стремительное бегство, когда за спиной вода в лед превращалась и ледяное дыхание задницу через порты жгло.

— А… Это и есть кромка? Занятно… А вот лешаки, водяные и прочая… жизнь другая, они как, на кромке тоже живут?

— Они да, они аккурат на кромке, на самом-самом краешке, так что и в яви, и в нави бывают.

— Вот ведь занятно-то как! А…

— Тишь ты! Слыхал?

— То ли скрип какой, то ли стон… как железо какое брякнуло…

— Верно! А теперь тихо-тихо идем, факел туши — луна хорошо светит. Гляди-ка, впереди полянка, днем ее точно там не было!

Вадька бросил котомку на край поляны, факел о землю затушил аккуратно.

Царевича всегда поражала способность друга ориентироваться в пространстве и место запоминать.

Ивану — куст и куст, а вот для Вадьки они все разные, каждый со своей статью.

И впрямь лес быстро закончился и взору открылась лужайка с ровной низенькой травкой. А посередь лужайки стоит огромный-преогромный дуб. Наверное, если пять здоровых мужиков возьмутся за руки в хоровод, только так его обхватить можно. Дуб тот толстой цепью обмотан, неужто из золота? И цепью той к дубу кто-то прикован, намертво.

— И наверное, не просто забавы ради, а?

— Тш-ш-ш… Вестимо, не просто… — Вадька говорил едва слышным шепотом, одновременно пытаясь из-за деревьев разглядеть дуб повнимательнее. — Только я так вот мыслю: если добро зло побеждает, то насмерть, никуда его не прячет, чтобы такие простаки, как мы, его не освободили по случаю…

— А добро, значит, можно?

— Добро — оно всегда сильнее. Его нельзя победить, — уверенно молвил богатырь. И продолжил: — Но нет зла безусловного в мире, вот того же скотьего бога, Велеса, взять. Злой он? Вроде и не добрый, а всей скотине да зверью покровитель.

— Точно. Всякой скотине. Например, нашему столбовому боярину Антипу, то точно.

— Какому Антипу?

— А, ты не знаешь, — махнул рукой Иван, — в стольном граде у нас. Тварь редкостная.

— А… Ну это понятно… Пошли, что ли? Посмотрим? Раз уж пришли?

Иван, положа руку на сердце, думал прямо противоположное, типа пошли-ка отсюда подобру-поздорову, чай, не сирот обижают и не деревни жгут. Чьи-то дела высокие, какое нам до того дело?

 Но трусом себя Иван не считал ни капельки, и показаться таким товарищу свыше его понимания было. Потому уверенно молвил:

— Пошли! Эй! Кто там, цепью прикованный?! Богатыри русские тебя освобождать идут!

Заскрипел дуб, заскрежетала цепь, и тишина наступила, густая такая. Плотная, хоть ножом ее режь.

В свете луны листва дуба черной казалась, а человек — хотя человек ли? — что к дубу прикован, бледным, как покойник. Правда, Вадька тоже в свете луны не лучше выглядел. 

У прикованного пленника лицо худое, щеки впалые, брови черные косматые, а волосы как седые. Да уж. Тут за одну ночь поседеешь!

 Рост у мужика немаленький. Рубаха на нем темно-зеленого цвета, черным жемчугом расшита да серебром. В ухе серьга из серебра вроде, а очелье мужское, тоже из серебра, с зеленым яхонтом посередине.

 Глаза закрыты, тело обмякшее, златой цепью к дубу так примотано, что не пошевелиться. Да, не задалось что-то у мужика.

Вадька тем временем вплотную к дубу подошел, цепь потрогал — да руку отдернул.
— Жжется! Зачарована! Ваня, знаю, у тебя фляжка с заморским вином припасена, дай-ка добру молодцу напиться!

— Это тебе, что ль, хмельного захотелось? — Иван даже оглянулся по сторонам, может, еще где «добрый молодец» притаился?

 Нет, только они двое, да кромешник какой-то к дереву привязан. Явно ведь, не может у человека рубаха да штаны в такой целости и чистоте сохраниться? Да и вообще, не выжил бы тут человек, ну ни единой ночки. Вот Иван точно бы не выжил.