Лукоморье. Порубежье. Часть вторая

Глава глава двадцать вторая

Встреча прошла в теплой
и дружеской обстановке.
Из хроник

Бояре бранились уже более часа. Упарились. Мирон Собакин снял шубу летнюю, остался в одной шелковой рубахе. Другие высокие шапки на затылок сдвинуты, у некоторых даже попадали, боярин и Силантий Рыльский сопели и пихались животами, и это было самое мирное выяснение отношений. Курбатов Семен лупил палкой по спине Антипа Шубского, а тот, в свою очередь, вцепился Курбатову в бороду.

Царь был на стороне Курбатова. Привстал на возвышении, ловким ударом посоха отправил в нокаут Антипа, отставил посох в сторонку и мощным голосом — натренировался за столько-то лет — взревел:

— А ну, сесть, сучьи дети!

Царский рык подействовал, бояре опомнились и расселись по местам.

Царь тоже уселся на кресло и, окинув взглядом тяжело дышащую братию, укоризненно покачал головой.

— Это что ж вы делаете, вредители? Вас сюда зачем позвали? Совет держать. А вы что делаете? Склоки устраиваете? Спорите, кто сидит к царю ближе? Да хотите — я трон посреди залы поставлю, а вы кружочком рассядетесь? Или нет, так не пойдет. Будете собачиться, кто на царский лик смотрит, а кто задом любуется. Только если мне вертеться промеж вами, как щенку за хвостом. И ведь что дело? Ведь не ко мне, царю, вежество проявляете, и не ценность для вас ближе к моей персоне быть и слышать меня лучше, а свою значимость подчеркнуть хотите.
Бояре окончательно примолкли.

— Пользуясь тем, что притихли вы, скажу я следующее: идет на нас рать. Великая. Что делать будем, бояре?

Царь цепко вгляделся в каждого и с прискорбием заметил, что ни для кого из бояр это новостью не было. Напротив, почти все подняли глаза к потолку, словно ища там заготовленную дома речь.

— Ну и что, что рать, царь-батюшка? Завсегда басурмане наше порубежье треплют. Так всегда было и будет, придут, потреплют и уйдут.

Так, этот сути дела не разумеет. Про басурман думает. Словно забыл, что уж десять лет, почитай, как мир с хазарами стоит. А что говорить? Торгу с теми боярин не имеет, вот и стороной ему.

— Понял тебя, Погорельский, твоя хата с краю, ты, как всегда, думаешь — тебя не затронет.

— А что, батюшка, ты думаешь гяурам отпор дать? — не веря в хорошее, спросил Собакин.
А вот Мирон более осведомлен, да так и есть — и земли его к порубежью ближе, и племянница его за сыном воеводы Новогородищева замужем. Этот заинтересован не дать свою землю на разграбление. Не стар еще, крепок, хоть шестьдесят пять лет минуло, у них все в роду такие, крепки и телом и разумом до самого погоста. Хороший мужик, честный Но сколько таких, человек шесть? Из двадцати?

— Нет, негоже нам сейчас вмешиваться, батюшка, крестьян с земли срывать…

— Негоже, царь, только вот сев закончили, хлеба подымутся, покос начнется…

— Это когда ж нам успеть рать собирать?

Так, запомнить, кто там такой осведомленный о близости вражеского полчища.

— А Андрей Душной прав! Пока соберем, пока дойдем…

— От приграничья головешки останутся.

— А где Лисовский-то Гаврила? Чего его нет?

На маразматика Гайдуновского шикнули и объяснили, что Гаврилы нет в живых уж, почитай, десять лет, а именье его пожаловано Борьке Енсену. За заслуги и в приданое за дочкой Гришкиной. Старик слушал, раскрыв рот.

Перипетии семьи Лисовского были интереснее, чем басурмане. Вон раньше басурмане каждый год на

Русь ходили, а бояре столбовые не каждый год мрут.

Бояре высказывались, страсти накалялись.

Мирон Собакин оживился. Тот воин крепкий, любит мечом помахать. Да и сын его, Зиновий, хоть и молод зело, но и на мечах силен, и в кулачном бою крепок. Даже дочь малолетняя не как барыня растет: десять лет, а в седле как хазар держится, а кнутом владеет — аж загляденье. С одной стороны, срамота для девки, но Собакины пресекали все толки о дочери и сестре однозначно — кулаками.

— Цыть! Тати! На этот раз всё без вас решено! Походу быть! — вынес свое обдуманное решение царь.
Не слепой он. Видит, что мутят что-то бояре, интриги плетут с иностранными послами. Вот и пусть свои грошики на дело правое пустят, а не на заговоры всякие. А кому на своем заду в думной палате не сидится, подраться хочется, так милости просим! Поле бранное ждет вас!

Царь и сам-то догадывался, но тут намедни Либрей, черт лысый, захаживал. Странный человек. Вроде из благородных, но торгует половчее купца первой гильдии. Вроде из тевтонов, но по-русски не как немец, а внятно и разумно мысли излагает. И вот он, Либрей, прямо упредил о нашествии своих же соплеменников. Или не соплеменников. Черт их разберет, гяуров.

Дума опять зашумела встревоженным ульем.

— Цыть, я сказал! Рать собирать не будем. Отправятся бояре те, чьи земли к порубежью ближе, с дружинами. И доберутся быстрее, и прокормиться им проще будет. Пойдут по воде. На лодиях! А вы, дорогие мои думные бояре, денег на эти лодии дадите.

Эко бояр перекосило! Что, не хочется не по своему разумению денежки тратить? Знамо дело, совсем ошалели в страсти своей выше всех казаться. Некоторые — любой ценой.

Царь грустно вздохнул. Вот все-таки ладно придумала его прабабка всем возможным наследникам особое воспитание давать. Чтоб с малолетства ни в чем ущербными себя не чуяли и тем самым не возвыситься стремились, а державу укрепить. Ведь что этими твердолобыми движет? Деньги? Не-е-ет. Богатства у них и так в достатке, некоторые, чего скрывать, побогаче царя будут.

А движет ими желание на самую верхушку забраться. Чтоб державу поднять. По-своему, пускай? Опять ведь нет! Чтоб, значит, самым-самым себя чувствовать и пыжиться этим. Одно слово, как индюки на дворе птичьем!

Новый шквал шума захлестнул высокое собрание. Теперь те, кому предстояло идти в поход, в прямом смысле выколачивали деньги из тех, кого сия чаша миновала.