Летняя сказка (сказочки для настоящих девочек)

Летняя сказка (сказочки для настоящих девочек)

Потеря корабля равнозначна смерти. Он становится плотью твоей. Душой! Ему молишься, становясь против волны, когда синяя гладь почернеет и вздуется, а ветер распахнет смертоносные объятья.

Но Фейгелэ* умирала совсем не так. Ее растерзали не шторма, не льды, не коварные скалы незнакомых вод, а человеческая алчность. Это было предрешено. Как, собственно, и его гибель была так близко, что прохладный поцелуй смерти коснулся лба, даря забытье. Пока полоса безжалостного прибоя не изломала, заставляя вновь цепляться за жизнь.

Он остался один. Море будто не приняло его. Указало само, где его место. Однако все это было теперь не тем. Не столько тщеславие не позволяло ходить под чужим парусом. Это необъяснимо, когда из-под рук твоих родятся крылья твоей ласточки, а остальное не твое, не по сердцу.

***

Городок свинячий загонял своих обитателей по кабакам с приходом сумерек. Среди всех заведений с грязными и скользкими от жира полами это было не хуже и не лучше других. Мелкая монета встала на ребро и закрутилась как волчок. Но проворная рука трактирщика уже снимала ее, заменяя жареной рыбой и самогоном из сахарного тростника: сладким, приторным и крепким. Деньги нынче удавалось зарабатывать, латая и перелицовывая одежонку более удачливого ворья. Тех, что продолжали поклевывать торговый флот, болтаясь в своих суденышках по своенравным водам.

Грабеж никогда не был самоцелью. Что сказать… Соревнование. Чистый ужас, наводимый белым мазком на горизонте. А над облаком парусов, надутых ветром реет ворон черного флага, обглодавший свою жертву до косточек.

Всегда чуть больше поэзии и романтики, чем наживы. Команда менялась частенько. Лишь первое время, получая должное наслаждение от быстроходности и маневренности судна. Дело есть дело, пренебрежение порочными нуждами — дорога в пропасть. Он знал времена, когда управляться приходилось буквально впятером, надрываясь порой при попытках усмирить особенно каверзные воздушные потоки, не желающие сотрудничать.

Крепкий алкоголь только обжег нутро, не мешая рассматривать публику. Еще рюмочка, перекатывая в руке толстостенный зеленый голышек. Еще монетка… В вонючую нору, изрядно пропитанную за вечер запахом спиртного и пота, ввалился мальчишка, споткнувшись на пороге о чьи-то сапоги. Чуть перекособоченый хворью или ранением. Но не жалкий, а франтоватый, чистенький. Стол не занял, есть не стал. Взгромоздился за стойку, снял треуголку, демонстрируя зеленую косынку. Там и замер.

Вечер шел, подойти к мальцу с целью задеть не пытались. Так, покрутились рядом несколько пройдох и ушли. Сытость и опьянение были в той приятной стадии, что усугублять их не хотелось. И перед ним, застя все прочие запахи, выросла кружка дымящегося кофе. А паренек внезапно прилег головой на узкую деревянную доску, отгораживающую хозяина от посетителей, подобно бастиону, и перестал двигаться. С этого обычно и начинаются неприятности у таких вот на вид,  как йонит** недозрелая.

Мысль не успела задеть сознание, как стало совсем не по себе. Он поднялся и подошел. Разговаривать с хозяином не пришлось. Тот немедленно махнул рукой, показывая ретироваться. Все это было неудобно и противоречило следующей стадии веселья. В заведении останутся только те, кто упадет под лавки в собственные испражнения и те, кто затеет драку с поножовщиной.

Подхватив юнца поперек груди, чтобы сподручней было тащить безвольное тело, не спотыкаясь о ноги, ощутил сквозь тонкую ткань лесенку плотно намотанного бинта. А под ним, все равно, ни с чем несравнимую мягкость. А глянув в беззащитное, расслабленное лицо, последние сомнения рассеялись.

На улице шел дождь, размывая нечистоты, мешая с непролазной грязью. Листва шелестела и не от звука бьющих по ней капель, а от того, что росла на глазах. Но все это было невидимо в кромешной тьме карибской полночи.

Она очнулась, но помощь не отвергла, цепляясь поудобнее, обвивая рукой. Сейчас бесполезно было разглядывать спутника. Девица в маскараде доверилась судьбе наобум.

— Куда тебя отвести? — спрашивал, не желая показывать свое убежище.

— В бухту. Шхуна "Констанца".

Что это меняет? Да ровным счетом ничего! Двигался инстинктивно туда, где тихие воды источали острый запах водорослей, соли и рыбьих останков, выпотрошенных прямо на берегу. Среди четырех прикорнувших суден, мокнущих под ливнем, с обглоданными рыбьими ребрами мачт, торчащими в небо, найти нужное предоставил ей. Это обтекаемое дельфинье тело его красавицы до сих пор снилось по ночам. А в своих корытах пусть сами разбираются!

— Которая?

— Вон, — она ткнула пальцем в скрипучую темноту, дышащую боками кораблей.

На самом деле, на рейде стояло намного больше судов. Вошедшие в порт, имели слишком опасные повреждения, чтобы оставаться на открытой воде.

Дама свистнула в два пальца. Из вороха чего-то темного вынырнула лысая башка. Тем временем в тучах появился просвет. Сквозь него подмигнула Луна желтым глазом. А несчастное суденышко совсем маленькое, с такой осадкой, что позволяла ему подойти к самому берегу, оскалилось многочисленными зубастыми ранами. Его расстреляли в клочья.

Не желая длить знакомство, вынырнул из цепкого захвата. Но проворная девка поймала за воротник.

— Помоги подняться! Ничего с тобой не сделают. В знак благодарности переночуешь здесь. Хорошему человеку вредно ходить с ножом под ребрами.

Таки ножом по горлу на суверенной земле, какой будет всегда чужое судно, честнее и благороднее? Особенно за проникновение в чужие тайны. Но течение этого вечера ухватило и не отпускало, желая вынести в неизведанное по своей прихоти. Он знал устройство этого помещения. Помнил, как свет льется прямо на просторную столешницу, на которой, наезжая друг на друга, расстелены несколько карт. А перед ним была хозяйка дома…

Ориентировалась безошибочно в кромешной тьме. Тусклое пламя чадящей свечки выхватило блестящий влагой глаз. Непослушный завиток смоляной черноты откинула в сторону и поймала за руку. В ореоле света вокруг огонька возникло крепкое сплетение пальцев и холод серебристых лезвий крупных портняжных ножниц, заставивших придушенно рассмеяться. А в еле рассеиваемой темноте — тепло кожи и грубость материи.