Личинный мир

3

Нет ничего страшнее одиночества. С пустотой внутри жить можно. Ее легко можно облечь в видимую беззаботность, прикрыть удовольствиями и показной жаждой жизни. Ее можно насытить впечатлениями и чужими, книжными и сериальными, чувствами и жизнями. С пустотой вокруг себя так поступить нельзя. 

Желая одиночества я столкнулась с тем, что не смогла быть одна. Добившись того, чего хотела, я осознала, как остро нуждаюсь в друзьях. Мне не хватает посиделок с подружками, походов по магазинам и совместных вылазок в "наши" места. Мне не хватает жилеток и перетирания чужих успехов и неудач, общих интересов, которые можно обсудить, и возможности кого-то вытянуть из рутины, со сладким налетом того, что когда-нибудь так же будут тянуть меня. 

Самообман не более. 

Милая врач, которая наблюдает за мной, как бы мне хотелось расказать вам обо всем не в надиктованном отцу письме, а напрямую. Мне все кажется, что вы смогли бы меня понять. Может быть даже помочь. Господи, я же никому об этом не говорила...

Откуда взяться друзьям, если восемнадцать лет был заперт в четырех стенах? Это звучит неправдоподобно в просвещенный двадцать первый век, но все было действительно так. Родители подчинили меня своей воле, а поскольку жили мы с бабушкой, благополучно переживший войну, побывавшей в концлагере и занимавшей роль своеобразного рычага, управляющего межсемейными отношениями, то стоит ли удивляться, что наша жизнь была подчинена ей.

По ее указке меня с четырех лет стали приучать к труду. Тогда это подавалось под сладким соусом заботы о будущем, пока не переросло в унизительную повинность. Что и говорить, если к десяти годам мое свободное время подчинялось графику. Пришла со школы, час отдохнуть, потом прополка (руками нарвать курам травы), полив из шланги, на велик и на огрод за километр от дома (та же прополка, но уже тяпкой), к семи нужно было успеть домой -- встречать пять коз и шесть козлят, кормить их, доить. Это было моей обязанностью, потому что у бабушки уже болели руки. К четырнадцати годам я уже два года, как бегала из школы домой на большой перемене (благо, школа была на соседеней улице), и доила животных в обед, ведь мама была на работе, отец -- на рыбалке или сенокосе, а бабушка -- слаба здоровьем.

Гулять с соседскими детьми меня не отпусксли: только под присмотром и только когда мать была дома. В остальные дни это считалось постыдным и бабушка укоризненно говорила, что только дурочки носятся по улицам друг с другом. 

О том, чтобы отойти подальше, чем до соседнего дома и пошушукаться с одногодками в укромном месте, не могло быть и речи. Мне нельзя было звать во двор знакомых, потому что "они чужие и нечего тянуть к себе шушеру". Всех вокруг стоило опасаться, никому не верить и жить отшельницей. Меня это не устраивало, но стоило высказать несогласие и обрушивался поток недовольства, благодаря которому я выносила только один урок: мое существование всем в тягость, я дрянная и неблагодарная и должна всю жизнь благодарит родителей за то, что они терпят мой склочный характер, выслушивают мои претензии и постоянно идут у меня на поводу, стремясь обеспечить жизнь "не хуже других". 

Мать принимала любую мелочь за возможность лишний раз меня уколоть. Меня винили во всем: в том, что родилась девочкой, в том, что вообще родилась, что мать до сих пор терпит моего отца, чтоб я не росла в неполной семье, что она ненавидит меня за то, что ей пришлось выскочить замуж, потому что "было под сраку лет, а ребенка в одиночку растить зазорно", что завели коз, потому что мое слабое здоровье требовало вечного молока, а теперь я просто богу дожна молиться за то, что меня любят и "просят" помочь по дому. Мои потребности в счет не принимались. 

Мне разрешалось играть только с несколькими соседскими детьми, тремя мальчиками и двумя девочксми, одна из которой была умственно отсталой. Сначала я общалась с ней из жалости, но потом даже стала получать от этой дружбы некоторое удовольствие! Выбора- то все равно не было. Со временем наша компания распалась. Мальчишек стали отпускать гулять во взрослые компании, а потом и девочка -- моя ровестница, тоже нашла себе новых подруг. Их круг интересов расширился, мой -- сузился до размеров одного человека. Мне уже откровенно было с ней неинтересно, но все остальные сельские подростки воспринимались, как дурная компания, в которую мне навсегда был закрыт вход. Отличная тактика. Нет друзей -- нет поддержки, а значит, -- некуда уйти, если захочешь-, и самое главное - никто не защитит.

Все взрослели, у них появлялась личная жизнь, зарождались первые чувства и переживания. Мне же оставалось только глядеть в окно и мечтать о том, что уже проходило мимо меня. Никаких чувств, никаких подростковых переживаний. Несколько раз мне уделял внимание одноклассник, просил помочь с уроками или прийти послушать вместе музыку. Его пустили всего несколько раз. Потом родители недвусмысленно дали понять, что не желают видеть его в своем доме. 

На виду ролители тщательно соблюдали приличия, действуя якобы в моих интересах, но на самом деле все было иначе. Разрешая что-то для видимости перед другими, они смотрели на меня так, что я понимала, -- стоит мне согласиться и получить желаемое (например, собрать знакомых на свой день рождения. Тех, кого хочу видеть я, а не староватых бухих родственников), и моя жизнь превратиться в ад. 

Я не ходила в школьные походы, потому что мне запрещалось. Несколько раз за мной приходили одноклассники, но я вынуждена была отказаться и даже признаться в том, что сама не хочу никуда идти, потому что они просили, чтобы я позвала родителей и они могли бы договориться с ними о моем безопасном походе. Знали бы они, чем это грозило! Потом мне долго не было бы жизни, а мне не хотелось слушать, какое я наказание, как опостылела матери.

Поэтому, после нескольких попыток общаться со мной, то один, то другой одноклассник решал, что я все придумываю и просто сама не хочу вливаться в компанию, прикрываясь родителями. Появился новый повод для насмешек, а иногда и травли. Защищаться я не умела, только вжимала голову в плечи и молчала, старалась стать незаметнее и молилась, чтобы про меня забыли.