Линии снов

Часть 4.

Мокрый асфальт, словно полотно беговой дорожки, настроенной на обратное направление, уходит из-под моих ног, не желая подстраиваться под общепринятую норму ходьбы и привычный ритм шагов; у него, похоже, свои представления о канонах ходьбы. Может быть, стоит попробовать ходьбу на руках или передвигаться ползком, а, возможно, здесь вполне приемлемо ходить на ушах. Я – миллион изображений меня же. Прохожие мимо шенгейтцы смотрят в мою сторону с удивлением, реже – с трепетом и восторгом, порой – с завистью, и я не могу уяснить, что же именно повергает их в изумление, я выгляжу не экстравагантнее обычного, неизменное черное пальто и шляпа-трилби. Но я не имею ни малейшего понятия, каким же изображением я являюсь в настоящий момент.

Необычное авангардное полотно на стене в картинной галерее частной коллекции без хозяина последнее изображение которое осталось в этой коллекции разграбленной мародерами и каждый кто видит его понимает что полотно должно оставаться здесь пока оно само не изъявит желания стать частью уже новой коллекции оно специфичное это полотно и не вписывается в рандомный интерьер рандомного дома или квартиры.

Все замечательно. Нет нужды негативно отзываться о собственной персоне. Говорить о ненависти к себе стало популярным. Объективность и адекватность порой прорываются к власти, но ненадолго, в противном случае наш мир оказался бы пригодным для существования.

Шенгейт оказался чистеньким и аккуратным городком с архитектурой в стиле бюргерского классицизма и прямыми узкими улочками. Типичный европейский городок, одно из тех многочисленных поселений. Здесь обитает чрезвычайно приветливый и отзывчивый народец, который все еще не определился с самоназванием, для себя я выбираю название «шенгейтцы». Моим другом и проводником стал молодой писатель по имени Рио. Его личность полна тайн, загадок и странностей, он неохотно говорит о себе, но нет для него большего наслаждения, нежели разговоры о его новеллах. Его эго нуждается в регулярном обильном питании. Именно Рио показал мне другой Шенгейт – вторая сущность города являлась индустриальным монстром о пяти уровнях. Никто не осмеливался спуститься на самый нижний, пятый, уровень; говорят, там обитают немыслимые чудовища и полулюди, совершено не интересующиеся внешним высшим миром, существующие в грязи собственных желаний и отсутствия малейшей жизненной цели. Мне не верилось в эти шизофреничные описания Шенгейта. Мне, дабы поверить, нужно увидеть воочию. Сообщив о своем намерении спуститься на нижний уровень, я отрезаю все пути к отступлению – Рио не любит, когда бросают слова на ветер, но все-таки вызывается стать моим гидом в недрах города.

Второй уровень мало чем отличался от первого, того, что привлекал своей приветливостью и размеренным темпом жизни. Уровни между собой сообщались железной лестницей с крутыми ступеньками, они так и норовили уйти из-под ног, предавая теплое тело холодному металлу и долгому смертельному падению. Тягучий красный свет солнца сквозь пелену кислотного смога фабрик и заводов обволакивал кожу, заполнял собой абсолютно все уголки моего естества, замещая традиционные представления о дневном свете новыми данными. Слышится стук грохот звон треск шум бой удары машин. Симфония промысла полностью совпадает с ритмом сердца и ритмом клеток; она вначале ударяет и сшибает с ног, затем успокаивает и убаюкивает, словно бескомпромиссная инъекция димедрола. Меня завораживает окружающий шум, и с каждым новым сокращением сердечной мышцы я все больше погружаюсь в шероховатости пространства, в его шипы и выступы, путаясь в звуковых волнах, позволяя им опутывать мои конечности, и внезапно приходит осознание, что в моей груди тоже имеется свой персональный маленький и немыслимо шумный заводик. Состояние эйфории прерывает нетерпеливый Рио, и мне приходится расстаться с грезами о собственной фабрике внутри себя, что занимает какое-то время.

На третьем уровне мне показалось, что я брожу по потолку какого-то торгового центра, в чем и была особенность этого места. Здания нарочито были раскрашены так, чтобы вводить путешественников в заблуждение, будто они преодолели закон гравитации и стали ходить по потолку, одновременно с этим ощущая протесты желудка и головокружение. Население перестало быть столь приветливым; во мне признали чужака, что и является причиной подозрительных взглядов. Я – миллион изображений меня же. Прохожие мимо шенгейтцы смотрят в мою сторону с удивлением, реже – с презрением и осторожностью, и я не могу уяснить, что же именно повергает их в изумление, я выгляжу не экстравагантнее обычного, неизменное черное пальто и шляпа-трилби. Кажется, шляпа уже стала частью моего тела, и для меня выйти куда-либо без шляпы означало обречь себя на целый день дискомфорта.

Грязно-серые сумерки встретили нас на четвертом уровне Шенгейта. Сердце чувствовало приближение чего-то грандиозного, но неописуемо опасного, необъяснимая липкая черная тревога наполнила собой кратеры души. Улицы пустовали, лишь неоновые вывески баров и стрип-клубов завлекали потенциальных посетителей своим манящим мерцающим неровным светом, развеивающим сумрак вокруг. Рио пояснил, что четвертый уровень является, фактически, одним большим развлекательным центром и зоной, где дозволено абсолютно все, на что только способна самая извращенная человеческая фантазия; здесь неизвестно о морали и приличиях, а каждый второй житель предпочел работе отдых с запретными наверху веществами. Оборачиваюсь – и перспектива улицы кажется мне раскрытой пастью чудища, что так и норовит проглотить еще одну душу в попытках насытить себя, унять константный голод. Сточные трубы очень четко представлялись разновидностью зубов, красный асфальт тротуара – языком, а трубки, заполненные светящимся газом, вполне могли сойти за глаза, расположенные по неясной причине во рту существа. У чудищ может быть не одна пара глаз, и далеко не в общепринятых местах, ведь так?

На пятом уровне попытки что-либо разглядеть терпели фиаско. Кромешная тьма. Стальные, отполированные столбы фонарей заканчивались тусклой молочной лампочкой наверху, мощности которой не хватало, дабы осветить пространство до следующего пятна света. Воздух стоял неподвижный и густой, плотный, как запеканка, и разрезать его на части не казалось более безумной идеей – жаль, но у меня не оказалось с собой ножа, интересно было бы отведать это блюдо. В этой дрожащей от шагов и движений тела массе застывали слова. Слово, едва обретя свое столь желанное звуковое тело и полуматериальное существование, тут же падало замертво на влажный асфальт, будто выливалось темной жидкостью изо рта. Мне приходилось несколько раз повторять свои вопросы, так как Рио меня не слышал из-за здешнего воздуха. После очередной проигнорированной ним реплики что-то заставило меня насторожиться; и я понимаю, что не слышу его шагов. Оборачиваюсь вокруг. Пустота, темнота и тишина. Что может быть ужаснее, чем заблудиться в темном и незнакомом месте в полнейшем одиночестве? У меня не было уверенности, что мой путь пролегал прямой линией по пятому уровню Шенгейта, теперь мне казалось, он был полон поворотов и петлял между фонарями, словно запутавшаяся лента. Лестница наверх находилась в неизвестном и потерянном месте – пути назад не было. Сдался же мне этот Шенгейт, похоже, я больше не вернусь домой. Нервные окончания кожи терзало мерзкое ощущение влаги и липкости, протерев предплечья, я убеждаюсь, что мои руки все же покрыты испариной, вероятно, выступившей от нервного напряжения и страха. Этот воздушный пудинг начинает действовать мне на нервы.

После нескольких минут, часов, а то и дней, плутания кругами по пятому уровню Шенгейта, я встречаю своего проводника, тот без чувств валяется под одним из фонарей. Мне удается привести его в чувство, хорошенько врезав ему, и первое, что он делает, это нагнетает обстановку единственной острой фразой, полоснувшей по сердцу, будто нам не выбраться отсюда.

Меня бодрит и отвлекает о вероятности остаться в этом месте до конца своих дней откуда-то взявшееся движение воздуха. Легкий прохладный ветерок. Время превратилось во что-то материальное, и я ощущаю на своих плечах груз часов, минут и секунд, проведенных здесь. Вдалеке слышится шум работающего завода. Пускаюсь в бег, навстречу звуку, но двигаюсь почему-то в противоположном направлении... Асфальт под ногами – беговая дорожка, пущенная обратным ходом... После падения позволяю ей нести меня туда, куда ей угодно... Чувствую, как моя собственная соединительная ткань планирует объединить меня с этим местом, с этим асфальтом, лишая возможности сбежать, пока Шенгейт не поглотит меня полностью. Нет сил сопротивляться и каждый раз отлеплять себя от влажного дорожного покрытия. Меня слишком утомило пребывание в этой безвоздушной камере... Закрываю и вновь открываю глаза – мало что меняется. Темнота не прекратилась, новых образов не появилось... Свинцовые веки опять опускаются, бессильно прикрывая очи...

... Жадно хватаю ртом воздух, будто его кто-то может отнять у меня. Обстановка обретает контуры. Родные четыре стены. Дома. На моей груди безмятежно спит Бронски, этот пушистый засранец – вот что мешало дышать мне во время моего безумного и изнуряющего путешествия. Обнимаю кота вопреки его воли, но тот смиряется и вновь засыпает на моих руках. Хочу ли я вновь посетить Шенгейт? Определенно, нет.