Лондвисс для Марты

XL. «Я лучше уйду в монастырь!..»

XL. «Я лучше уйду в монастырь!..»

Робко накрапывал солнечный дождик. Моя интуиция блаженно дремала...

Черная муслиновая вуаль, ниспадавшая с модной мини-шляпки на мое лицо, скрывала от зевак воспаленные царапины. По давнему опыту я знала, что шрамов не останется, если смазывать ранки оливковым маслом, смешанным с йодом. И потому я не слишком беспокоилась из-за подпорченной смерчем внешности.

Зато моего жениха выбило из равновесия сообщение о том, что я и Миффи едва не стали жертвами магии сотрудницы психушки. Мистер Тимати даже проникся – наконец-то! – подлинным сочувствием к моим психо-друзьям по несчастью. Я уяснила для себя: случается, что даже весьма разумный мужчина не в силах осознать всей серьезности угрозы, пока собственными глазами не увидит на лице своей любимой кровавые следы мистического покушения...

Из особняка леди Глэдис я вышла одна-одинешенька. На случай, если кто-то станет отслеживать меня с самого начала моего турпохода-наугад в стан неведомого врага.

Принаняв первую встречную одноколку – разумеется, подосланную ко мне милягой Сэмом, – я мягонько затряслась над двумя крепкими колесами, с улыбкой вспоминая недавний рассказ потешного сержанта...

«Спасу от дураков нет! Реально кошмаром на допросах кошмарят иные наши поддопросные! – пожаловался Сэм на очередную изловленную убийцу, когда забегал на обед в дом леди Глэдис. – Дамочка нам, значит, и говорит: «Диспноэ у мужа вечно в друзьях имелось, противное! Никакой любви со мною лично! Если вы понимаете, о чем я!..» А инспектор ей: «Разве же это повод, дамочка, травить мужа ядом для крыс? Вы – чудовище!» А та ему эдак жеманно: «О, нет! Не я! Цефалгия – всему виной! От нее у меня и стала непереносимость пыхтения супруга, упокой его теперича небеса!» Ну, я уж вскочил, чтобы стоять наготове. Приготовился адреса для поимки узнать – и скорей бежать, поймать. Полюбовника Диспноэ и соучастницу Цефалгию ловко словить! А тут мне инспектор подмигивает: «Сиди, Сэм, сиди неолитно! Эта паразитка про родню Диспепсии чепуху городит! Дело закрыто! Дамочке – хана, Сэм!» А про то, как больно умно тюремный врач болезнь моего брюха в прошлом году обозвал, я крепко помнил. От удивления на эдакое дивное словище: «диспепсия»!.. Вот ведь, убийцы какие пошли! Слов заумных наберутся, что вшей! И шпарят ими потом на допросах. Вместо чистосердечного вам признания простым народным слогом!..»

Сэм всегда описывал комические истории с самым серьезным видом. И лишь в конце подпускал легонький смешок: мол, я и сам понимаю, каким олухом выгляжу, но ведь надо же кому-то наполнять серую жизнь ярким, понимаешь ли, юмором!

В общем, с веселым сердцем и с уютными мыслями о мышьяке Агаты Кристи, я медленно – и мягко – дотряслась до площади Супер-Вокзала, весьма близкой к границе восточной части города.

Я спустилась на серый булыжник ножками, обутыми в черные лаковые туфельки. Поскользнулась. Хихикнула. Осмотрелась с мнимо-рассеянным видом...

Столичная площадь Супер-Вокзала – невелика. Или – обычно – кажется такою. Из-за многолюдия, сутолоки, гомона. Из-за захламленности пространства зданиями и кэбами.

В центре площади стоит – непонятный по смыслу – красноватый памятник Десяти Бобров. Или – Десяти Бобрам? Никаких надписей на деталях композиции нет. В справочнике «Всеклопус» указано: «Бобрам». Но в прессе упрямо пишут: «Бобров». А сэр Дракс всегда и всем советует: не перечить журналистам! Потому что тем всё – видней, даже если вовсе неоткуда смотреть. И, в конце концов, логически мысля: бобрам памятники – безразличны. Так что логика – в данном случае – всецело на стороне тех, кто громче качает права.

Так или иначе, упоминать в моем романе композицию со столичными бобрами – мне особенно приятно! Ведь не в каждой стране, леди и сэры, найдется медный кэб с возницей и с лошадкой впридачу – вечный британский кэб, вокруг которого сидят в задумчивости крупные медные бобры!

Уникальная медная группа установлена по личному приказу нашей долгоправящей королевы. Но прояснить массам бобрино-кэбову символику Великая Висторика не потрудилась. Загадочность группы – притягательна. А ведь патина времени еще не омалахитила красновато-шоколадные фигуры! Насколько же неотразимой станет, позеленев, тайна композиции с веками?!

Высокие дома, осаждая площадь, содержат в себе почтовые, торговые, игорные центры. Лошади и люди вечно спешат по улочкам, разбегающимся – от сквера с памятником – во все стороны. Повсюду носятся голуби всех мастей. И мечутся, ловя толстых птиц, пестрые тощие коты.

Массивное серое здание железнодорожного вокзала восхищает и местных, и туристов. Римский фасад украшен лепными химерами, обрамленными полуметровыми кленовыми листьями. Над центральным входом серебряными буквами, каждая из которых – размером с Миффи, блестит надпись: Enigma-XXV.

Да, таково название восточного вокзала Лондвисса: Энигма-икс-икс-ви-и-и! Или, если хотите точнее: Энигма-опять-двадцать-пять! Звучит бодряще. Не так ли, сэры и леди?..

Впрочем, я излишне отвлеклась... Возвращаюсь к Десяти Бобрам...

Часы-близнецы на привокзальных башенках дружно показывали без пяти семь. Было по-весеннему светло. Если не считать персональное затемнение вуалью.

Меня развлекала очень несвоевременная мысль: «В Румынии навалом лишнего мышьяка! Потому что там добывают много золота! Не потому ли нечисть безумно любит Румынию?!»

Но внезапная догадка – о причине мистической трагедии Румынии – не помешала мне заметить Сэма, ловко замаскированного под зеленщика. В облике старика-оборванца сержант гонял по площади тележку со свежей травкой, хрипло призывая прохожих отовариться ею.