Любимая сцилла

Марианна Алферова

Любимая Сцилла

Кормчего разбудило пение Сирены. Звучало оно тихо и призывно, но без особой силы – хватило лишь на то, чтобы дойти до окна и распахнуть ставни, а потом призыв смолк, осталось лишь чувство недоумения, как осадок в дешевом вине.

Сегодня корабль отправляется в рейс. Сколько их было, этих рейсов? Кормчий перестал вести счет после двадцатого. Первый был подобен песне. Уже второй нес привкус привычности. Десятый ничем не отличался от предыдущего. Впервые ощутив в руках кормовое весло, Кормчий думал, что отправляется к пределу круга земного поглядеть, что за острова лежат там, на грани, что за чудища живут дивные. А может и за сам край круга заглянет и познает неведомое. Но раз за разом вел он свой корабль из одного порта в другой по проторенному пути, возил негоциантов с грузами (зерно, амфоры с вином, пряности и тонкие льняные ткани), наемников от одного царя к другому, плясунов канатных и прочих лицедеев (тех ветер гнал, будто осеннюю листву). Туда возил и обратно.

Где-то с двадцатого раза весла, корабль, соленые брызги превратились в приметы обязанности, а не мечты. Кормчего стали интересовать золотые, и их число, и самым важным стало, сколько заплатят за рейс. Платили прилично, в два раза больше, чем гребцам. Почти щедро, если учесть, что Кормчий ничем не рисковал. После тридцатого рейса (или сорокового, точно уже он сказать не мог) Кормчий начал полнеть. Обзавелся заметным, похожим на арбуз животом, на боках появились безобразные нашлепки жира. И это при том, что ноги остались прежними, худыми, жилистыми. Выглядело комично. Он стал носить тунику со складками и обзавелся синей хламидой, приобрел дорогую фибулу и скалывал ткань на плече. Хотя это было глупо – придавать такое значение внешности. Пусть юнцы тренируются в гимнасиях, валяются в песке, натираются маслом – человеку солидному смешно думать о мелочах. К тому же в доме не было зеркала, (как и хозяйки), и свое отражение Кормчий мог видеть лишь в стоячей воде пруда, когда ходил слушать песни Сирены. Но Сирена выглядела куда безобразнее. Так что по поводу внешности не стоило волноваться.

А потом вместо Кормчего кто-то назвал его Кормиком, и прозвище прилипло. Вот это было уже действительно обидно, это бесило. Но сделать ничего с этим было уже нельзя.

Он стал попросту перевозчиком. Он пытался сравнивать себя с Хароном. В таверне Циклопа, когда ставили на стол наполненный до краев кратер с вином, Кормчий весь вечер напролет пространно рассуждал о том, что между ним и Хароном нет фактически разницы, оба имеют дело со смертью, только угодившие в челн Харона уже потеряли всякий шанс, а из плывущих на корабле Кормчего лишь трое должны погибнуть. Остальные уцелеют и достигнут цели. Правда, иногда случается, что погибает и больше – четверо, пятеро, шестеро… Шестеро в особо неудачных рейсах. Но больше шести – никогда. Потому как у Сциллы только шесть голов. Говорят, раньше было больше. А теперь всего шесть. Да и то две почти полностью ослепли и могут разве что вцепиться зубами в борт и терзать дерево, затопляя палубу пенной слюной.

Так что, если вдуматься, Кормчий лучше Харона.

– Но Харон-то бессмертен, – непременно напомнит кто-нибудь и испортит весь вечер.

В этот раз парень, сказавший обидные слова, вышел из темного угла и подсел к столу. Выложил перед Кормчим тяжелый кошель.

– Возьми меня в этот рейс, Кормчий! – Парню было лет двадцать, а может, и меньше. Темные волосы его вились и были обхвачены вокруг головы алым шнурком.

Давно в этой таверне Кормчего не называли Кормчим. Только Кормиком. Он потянул завязки кожаного мешочка. Внутри блеснули золотые монеты.

– Тут хватит на четыре рейса. – Лишнего он не брал. Но и дармоедов не пускал на палубу.

– Это за один.

– Тогда место можешь занять самое лучшее. На корме.

Все знали, что место на корме возле Кормчего самое безопасное. Бывало, дурачки даже пробовали держаться за кормовое весло, дабы вынырнувшие из тумана огромные собачьи головы на гибких шеях приняли их тоже за кормчих. Иногда это помогало. Иногда нет. Но этот парень вряд ли будет рядиться в чужие личины. Он смел и дерзок, непременно встанет у борта, как многие до него. И заплатит за это кровью. Зато среди сбившихся в кучу и блеющих от страха пассажиров будет меньше жертв.

Но парень неожиданно согласился расположиться на корме.

– Спасибо, придержи для меня место.

– Как звать тебя? – спросил Кормчий.

– Перикл.

– Неужели?.. Так ты…

– Нет, нет, к тому Стратегу из Афин я отношения не имею. Просто у меня точно такое же имя. Только и всего.

В самом деле, смешно как-то вышло. Показалось. Может быть, потому, что слишком часто подливал Кормчий вино из кратера в свой бокал. Те времена давным-давно прошли. Остались лишь назидательные истории, которыми любят поучать детей в школах. У того Перикла было прекрасное лицо и безобразная форма головы, он носил повсюду позолоченный шлем, а этот… обычный парень, и профиль у него совсем не героический.

– Перикл погубил Афины, – сказал Силан, ростовщик. Он тоже собирался в море, и купил место на корме.

С ним отправлялись в плаванье шестеро телохранителей. Силан не мог погибнуть, потому что седьмой головы у Сциллы попросту не было.

– Вранье, – сказал нынешний Перикл, обидевшись за тезку, и щеки его залила краска.

– Тогда объясни нам, почему Афины погибли! – хмыкнул Силан. – Ага! Молчишь!

– Афины не могли погибнуть, они бессмертны, – ответил Перикл.